Тавтолохос

Все, кто работал на телевидении и впоследствии был оттуда уволен, знают, какое это прекрасное место, полное лучезарных надежд и непреходящих свершений, настоящий Храм связи времён и поколений, где трудятся мудрые, отзывчивые и фантастически порядочные люди, не жалеющие своих жизней ради торжества истины. Именно в таком Храме, больше того, в главнейшем Святилище служила она, скромная и усердная исполнительница-озвучательница генеральных и вспомогательных линий высшего разума или просто аппарата.

Аскорбина Сакабойкина обувала сияющие лиловые кеды, надевала народное цветистое платье цвета дубовой листвы с рябиновой продрисью, прокалывала белый воротник грубой стальной иглой броши с видеорегистратором и заходила в студию. Это было футуристическое помещение в том смысле, что прошлое, орудуя настоящим, брутально врывается в будущее. Здесь преобладали кроваво-свекольный и сине-зелёный цвета; последний, когда начальство принимало новый дизайн, ассистентка второго режиссёра Зулейка назвала «хром-кобальтом», после чего была уволена без выплат за крайние три месяца.

Аскорбина — конечно же, студийный псевдоним, имиджевое притворство, вызывающее у зрителей хлёсткие и полезные ассоциации. В жизни её звали Ойда, Ойда Сакабойкина. Она долгое время думала, что это редкое имя какой-то из дружественных национальностей, ойротов, кереков или шорцев. Но оказалось, что слово придумал её отец, желавший соединить в дочернем брэнде раздольность, душевную широту и фольклорность. Тихая, интеллигентная мать пояснила, что слово отца — закон, а имя вполне ничего, бывают и хуже. Хуже было прозвище, полученное Ойдой в школе — Будка. Было обидно учиться и сосуществовать в детском коллективе с такой кличкой. В студенческую пору Будка исчезла, но ей на смену пришла Бочковая Слива (тёмная история на колхозной практике). Ойда всё помнила и до сих пор ненавидела злобных и издевательских одноклассников и одногруппников. Но мрачные воспоминания затмевала медицинско-мифологическая Аскорбина, звучная и, как оскомина, перетягивающая на себя всё внимание посторонних.

Ойде действительно очень подходил студийный никнейм, выданный кем-то из начальства. Неизвестно, кто был его автором, просто так прописали в документации к ежедневной программе «Ритмический пульс», где Сакабойкина пахала несколько лет и снискала всемирную славу. Аскорбина — имя вязалось с Ойдиным лицом, похожим на физиономию-таблетку. Это было вполне симпатичное молодое девичье личико с мощной нижней челюстью и выдающимися широкими скулами, какие, наверное, были у древних народов мокша или мордвинов, а, может быть, коми. Глаза у Ойды были маленькими, но, по всей видимости, живыми. Таким же небольшим был рот (хочется написать «дисковидный», но это не совсем так) с аккуратными, удобными для долгой декламации губами. В юности Ойда была прелестна и пуста, с годами её черты отяжелели от потока генеральной информации.

Информация текла через неё в студии в прямом смысле слова. Всё было организовано идеально и надёжно: ни слова от себя, читка с телесуфлёра, а параллельно — надиктовка того же самого текста режиссёром в наушник. Если изредка зависал экран с буквами, то режиссёрский голос никогда не умолкал, и Ойда моментально пересказывала услышанное в наушнике. С опытом пришли новые способности, Аскорбина могла просто отключать большую часть своего неяркого сознания во время эфиров, она научилась автоматически читать и повторять режиссёрские месседжи, делая озабоченное и серьёзное лицо. Диктор, говорящая голова, читающий статист, дисковидный резонатор — как её не назови, это померкнет в сравнении с телевизионной магией, творящейся в студии, с предвечным инфо-потоком, хлещущим через затонированного и залакированного медиума в кедах. И эту магию не преуменьшат ни рабочая рутина, ни семиэтажные маты на площадке, ни беспредельно токсичные отношения между ядовито улыбающимися сотрудниками.

Голос у Аскорбины был одновременно противный и манящий — так нерпы зовут своих далеко отползших детёнышей. Вообще, в ней было что-то завуалированно эротическое, некий парадоксальный род сексуальной привлекательности, трудно поддающийся описанию или разумению. На это и сделало ставку руководство при выборе её кандидатуры много лет назад. Умная красавица с бархатным голосом и безупречной дикцией была бы полным фиаско для такой программы, как «Ритмический пульс». Но непонятная притягательность в образе Аскорбины не была её врождённым свойством. У этого параметра был свой, немногим известный источник.

После душного эфира, где обычно на одного редкого умника приходилось тридцать пять долбоклюев, включая массовку, Ойда шла к себе в гримёрку, отдыхала минут тридцать, а затем направлялась в секретный кабинет на этом же этаже. Там она участвовала в деловитом гэнг-бэнге, обычно со специально нанятой группой чернокожих парней. Среди сотрудников канала это условно называлось «(Дер (ж)ите) меня семеро». Ребята были бойкие, выносливые, единственный небольшой минус — явно деревенская внешность, далёкий африканский тип, навевающий мысли не об университетской учёбе, но о бедных районах Сомали, Эритреи или ЦАР.

Мужа Ойды в этих регулярных громких и голых симпозиумах не устраивало только одно: неудобный оптический видоискатель странной иранской видеокамеры больно резал кожу вокруг глаза. Мужа звали Жюм-Жюм, это было прозвище, которое он сам одобрял и носил его многие годы работы на этом телеканале. Снимать каждую оргию придумало и велело начальство. Жюм-Жюм был опытный боец телевидения, видел и не такое, так что внимательно и усердно исполнял указание руководства. Для боссов это был вариант подстраховки, все материалы сохранялись для вероятного шантажа, если вдруг Ойда закусит удила или выкинет какой-нибудь подлый фортель. Но она не закусит и не выкинет, Аскорбина — часть единого дружного организма канала. Да и африканский хардкор, честно говоря, пришёлся ей по вкусу и по другим ощущениям. С этим и было связано то необъяснимое сексуально-довольное излучение от неё, которое автоматически считывали в эфирах зрители.

Телевидение знало, что проигрывает интернету всухую. Поэтому действовало максимально мокро: истероидные крики с летящей слюной во время ток-шоу и тайные гэнг-бэнги со смазкой как ритуально-тактическая, скрытая часть вещания. А то, что Аскорбина повторяла в эфире за телесуфлёром и режиссёром — на этом она давно не концентрировалась, льётся поток и льётся, зачем вникать, всё под контролем. Она даже научилась думать о каких-то своих, мелких и посторонних вещах, пока произносила чужие, полные глубинных смыслов, предложения. Иногда она просто не понимала, о чём все эти слова, вываливающиеся из её речевого аппарата. Всё это походило на транс, после которого в течение часа обычно наступала контрастная групповуха.

Жюм-Жюм всё соображал, как усовершенствовать видоискатель, потому что просьбы поменять камеру были напрасны. У начальства всё было продумано, вплоть до марки влажных салфеток и кондомов. И мучения для глаза тоже были учтены.

* * *

В череде эфирных трансов с Ойдой как-то раз произошло любопытное происшествие. Только что она расхаживала по съёмочному пятаку, что-то механически говоря и размеренно сдвигая или приподнимая тонкие брови, думая про себя о каких-то бытовых мелочах, — купить керамический красивый коралл в аквариум, заказать ту огромную, шикарную люстру из каталога, когда же отпуск, — и вот уже, без всякого перехода, в том же трансовом состоянии она трясётся в кругу африканских друзей, пока Жюм-Жюм от скуки пытается выбрать неожиданные ракурсы для съёмки. Поначалу Ойда испугалась, а вдруг однажды из этого автоматического поточного положения она не сможет выйти? Вдруг увлечётся процессом и станет биороботом? В профессиональном смысле это было не опасно, даже приветствовалось бы. Но как же остальная, личная жизнь?

У Ойды недавно появилась новая мечта. Сначала фрагменты этой мечты мелькали в письмах от благодарных зрителей, затем в обрывках разговоров сотрудников канала. Сакабойкина провела собственное расследование и выяснила, что недавно одна фирма из Магнитоозёрска, выпускавшая жидкости для вейпов, начала производство и продажу Кабин Счастья. Это такой футляр для человека, куда влезаешь и остаёшься там на месяц и больше, вместо поездки в отпуск в Сочи или на Кипр. В Кабине очень хорошо, спокойно и беззаботно, как в летаргическом сне. Новое научное изобретение было по карману только аппаратным людям или их друзьям-миллиардерам. Но у Аскорбины из телевизора были хорошие связи, в эфирах она ещё ни разу не лажала, наоборот — пару раз даже пережала с эмоциональной подачей горячих тем. И Ойда захотела отдохнуть в такой Кабине. После ренейминга продукт стал называться Кабина Качественного Лимитирования или КаКаЛ. Говорили, что это крайне приятный опыт, безмятежная нега. И не нужно ни о чём париться, с помощью электростимуляции и подведённых газов в Кабине подавляются любые волнения. В личной жизни Ойды возник ориентир. Но отпуск пока не предвиделся, это была большая проблема. Эфиры гнали ежедневно, выходной раз в неделю, деньги рекой, но ответственность — просто государственного масштаба. Заветный КаКаЛ всё время сдвигался, утекал.

Она вспомнила печальную историю своей конкурентки — взлёт и падение Арголиты Сайяянц. Та уверенно шла в гору, работа кипела, банковские счета жирнели, авторитет рос, но вдруг всё трагически закончилось каким-то крышесрывом в некоем чёрном мешке. Переработалась, не выдержала темпа и оказалась в дурке, а, может быть, даже покинула этот удивительный мир. Ойда затаённо не любила Арголиту, осторожно поливала её образ помоями в разговорах со своими сотрудницами, — «эта её совдеповская косметика, я думала, такую давно не производят, а эта её гротескная страсть к солярию, куда тебе ещё загорать?!», — но только в узком кругу, соперница была рангом выше в иерархии ретрансляторов. Теперь Сайяянц исчезла с горизонта совсем, но появилось ощущение тревоги — а вдруг и Аскорбина может уработаться в дупель, и тогда прощай и отпуск, и личная жизнь, и всё прочее?

А надорваться на работе не так и сложно, бывали случаи. После подавления восставших арендованных зеков вроде бы наступило относительное спокойствие, не считая регулярных пожаров. Но у телевизионщиков то там, то тут ехала крыша, хотя люди этой профессии с ума сходили тихонько, законопослушно. Всё потому, что мир постоянно менялся, и что бы там не вещала чужими бодрыми словами Аскорбина в студии, менялся он к худшему. Даже поверхностный и хитрый Жюм-Жюм нет-нет да и скажет вкрадчиво в семейном кругу: «А ведь нам всем настанет полная жопа, к гадалке не ходи».

Рабочий настрой спасали гэнг-бэнги после эфиров и несомненная любовь телезрителей, которую невозможно было скрыть даже в язвительных замечаниях и оскорблениях в адрес голосистой Ойды. «Всё обойдётся, и в отпуск пойду, и, может быть, Нгози с собой возьму, он из всех семерых самый пластичный и горячий», — думала Сакабойкина с робкой надеждой. Но пока она была королевой вещания, без неё никак не обойтись, и это льстило и опыляло душу ароматами гордости.

* * *

Как-то на работе Ойда подслушала разговор двух ведущих политической передачи «Банный свет/Ban world» (шоу изначально было посвящено запрету русской культуры в мире, но постепенно разлилось широко — до дремучей конспирологии и китаистики). Беседовали два стопроцентно русских политолога — армянин и еврей. Сначала они обсуждали какую-то орнитологическую заумь про чёрных лебедей, а затем Ойда услышала кое-что интересное для себя, хоть и не до конца понятное.

— Понимаешь, в основе всех сообщений должна быть тавтология. Повтор одного и того же, настойчивый и форсированный. Только плеоназмы дадут эффективную передачу смысла. Такое сейчас время, а факты и доказательства — дело третье, важно долбить и долбить.

— То есть, этот бесконечный повтор будет работать как гипноз?

— Можно сказать и так. Но это мысль для внутреннего пользования.

— А это не набьёт оскомину у нашей аудитории? Можно же перекормить подобным стилем.

— Нет, здесь будет работать принцип привыкания. Зрители адаптируются, а после организм уже сам требует того же самого, чтобы вырабатывался дофамин. Это физиология.

— Что ж, согласен. Один профессор из Беркли, левак, провёл исследования. Оказалось, что самые грубые повторы в подаче информации, дичайшие самоповторы и полная тавтология воспринимаются на ура широкими массами, не получившими образования. Чем хуже продукт, тем лучше усваивается, тоже новая физиология. Но профессора сначала раскритиковали, говорили, что его исследование проводилось только на реднеках, причём, на самых радикально настроенных. А потом оказалось, что это работает и для прочих — для образованных, для левых, правых и нижних.

— Именно! Маслёнка с масляным маслом гораздо эффективнее, чем «кухонная и столовая принадлежность, ёмкость для хранения пищевого продукта, изготавливаемого сепарированием или сбиванием сливок, полученных из коровьего молока». Тьху, даже самому противно! А главное в тавтологии — это вбивание плотными очередями одного и того же смысла, без нюансов и оттенков.

— Соглашусь. Для категории «Всё не так однозначно» есть вспомогательное, либерастическое крыло. Оно на подхвате и с минимальным охватом.

— Да, пусть по мелочи отрабатывают, запиливают заусенцы. Понимаешь, сейчас удивительный период времени. Можно валить монотонный месседж из повтора одного и того же смыслового блока практически бесконечно и без негативных последствий. С утра до вечера внедрять монолитную шнягу. Это как фрактал!.. Инвариантность — всегда было нашим всем, а теперь это тотальный принцип информирования.

— Я понял. Не надо бояться бесконечно однообразного потока правды, потому что она одна и только в ней настоящий смысл социальной жизни.

— Вот хорошо сказал, объёмно и доступно. Поточная инфо-машина это такая штука, что, когда она запущена, её уже ничем не остановить, и всем тогда всё равно. Это как бесконечная жизнь бактерий в круговороте говна, мягко выражаясь.

— Сильно сказано, коллега! Я вот что подумал: поток единой правды вливается в массы, но где его, так сказать, точка входа? Это должно быть какое-то метафорическое, метафизическое отверстие, чтобы истина вливалась в народную ёмкость. И мне вспомнилось немецкое слово Loch, которое переводится как «дыра», а иногда как «финансовая дыра у человека». А в идише это тоже — «дырка». И «лохами» называли своих жертв одесские карманники ещё в девятнадцатом веке. Как тебе такой поворот?

— Цинично, значит, так и есть. Но это опять-таки для внутреннего пользования.

Потоки, лохи, правда, истина, фрактал — слова образовали в представлении Ойды приятное облако возможностей. Она многое поняла из услышанного, а остальное просто родственно аукнулось в её незамысловатом сердце.

* * *

Два чернокожих молодых человека в одинаковых бейсболках «LA» и в кафе на Малой Глиномесной говорили между собой на сомалийском языке, на диалекте маай:

— Слушай, надоела она мне, Мооге, в печёнках уже сидит. Хоть по часу, а шесть дней в неделю…

— Нгози, на что ты жалуешься? На то, что на такси по городу ездишь, а не на метро? На то, что из Гопотни переехал почти в центр? Нам с тобой повезло, это не стрёмная питерская порнуха, как было вначале!

— Всё так, только вот точно говорю тебе — глаз она на меня положила. Поэтому мне страшно. Муж её ещё этот, видел, как он наблюдает? Маньяк сто процентов. Понаблюдает-понаблюдает, а потом завалит.

— Да это обычный извращенец, Нгози! Безвредный, верь мне. Пальцы и запястья нежные, как у женщины. А ты видел, как она свои эфиры ведёт? В смысле, не с экрана, а, если смотреть в студии, особенно сбоку или сзади.

— А что такого там?

— Да это, как у нас saaxirad, старые колдуны! Она сначала говорит, говорит, а потом неожиданно впадает в socodka¹ и уже не принадлежит себе. Почти, как зомби. И после этого наш с ней koox² sex. И это хвалёная европейская цивилизация с монотеизмом!

— Да ладно, друг, европейская цивилизация и монотеизм здесь, у них, только для вида. Почти как у нас с исламом. А на самом деле — какая-то дикая смесь.

— Это да. Коньяк принесли, отлично!

— За fuckin Soomaali weyn³!

— Да, за fuckin Soomaali weyn!

* * *

Пока правда и истина единой синхронной струёй вливались в сознание аудитории, ставя невидимой зелёнкой метки на лобиках, создавалось всеобщее ощущение эпической стабильности. Ойде было приятно её участие в таком мощном, захватывающем процессе. Давно исчезло, растворилось чувство стыда за ежедневный африканский хардкор, где семь далеко не гномов проделывали с Белоснежкой почти цирковой фокус. Подумаешь, высшие разумы из аппарата практиковали и не такое. Прошла мода на спиритизм, вудуизм продержался чуть дольше, шаманизм не взлетел в современных реалиях, а вот оккультная некрофилия захватила умы самых смелых и отчаянных властителей. По-особенному возлечь с намоленным трупом — говорили, что эта магия самая эффективная. И не надо стесняться. Разумеется, эти выкрутасы фиксировались на видео, потому что все собирали компромат на всех, на всякий случай, который рано или поздно наступает.

В гэнг-бэнге у Ойды все были живыми, и ей пока что не были нужны жизненные блага сверх имеющихся. За эту скромность начальство её ценило. Её покорность и угодливость перед хозяевами канала и аппаратом были действительно достойны похвал. Видимо, поэтому во время послеэфирных оргий от неё требовалось надевать чёрный кожаный ошейник и такие же браслеты на конечности. Африканцам было, в общем, всё равно, кроме одного — Джубы, которого такие аксессуары всегда возбуждали. Из-за этого часто получалось так, что он выкладывался больше других. Но это не нарушало всеобщего ощущения влажной причастности к чему-то важному, почти верховному.

Конечно, парням строго запрещалось работать на стороне, сниматься в частном порно-секторе. И их не обязательно должно было быть семеро. Просто Ойда настояла на таком количестве, чтобы процесс занимал её всю. Жюм-Жюму было откровенно наплевать на количество участников. Он с таким же равнодушием отнёсся бы и к коню или английскому догу. Как человек, сочетавшийся с Сакабойкиной законным браком, он полагал, что лучше так, чем ритуальная копрофилия в глубоких советских подземельях.

Мода на оккультные исступления в аппарате быстро менялась, всплывали варианты один жутче другого. Ходили такие слухи, что было страшно смотреть в глаза руководству, — а вдруг…? А у Ойды с афро-труппой и оператором-мужем всё было, считай, классически, почти ортодоксально.

Во время коитусов Ойда, а точнее ещё Аскорбина, иногда слышала в ушах что-то типа эха голоса режиссёра, словно куски готовых текстов по инерции продолжали блуждать в полупустом мозгу. Это не пугало, напротив — успокаивало; было ощущение, что «всё в норме, я на работе, а на работе я почти номер 1». Если отлавливать такое эхо и вслушиваться в эти обрывочные слова, то в них и вправду можно было заметить тавтологию, повторение близких или идентичных по смыслу конструкций.

Райтер на телеканале был крутой, возможно, даже копрофил или трахатель мумий. В ХХI веке он умудрялся писать следующее:

«Подводя итоги четырех лет, мы видим, какие гигантские силы за это время были приведены в движение, какой гигантский размах получило строительство во всех отраслях народного хозяйства нашей необъятной страны, какие поистине грандиозные задачи решает аппарат и гигантский, священный народ. И то, что было достигнуто за эти 4 года, должно вызывать у всех нас законную гигантскую гордость».

Или

«Вы знаете, что все эти события были не только политическим испытанием для нашей огромной страны, но и возложили немалую и к тому же, конечно, не предусмотренную планами огромную дополнительную нагрузку на нашу священную, грандиозную экономику».

Или

«В последний период аппарат и наши элиты сделали многое, чтобы развязать творческую инициативу наших самозабвенных людей, создать боевую атмосферу уверенности, открыть оперативный простор для проявления каждым своих деловых, организаторских, жертвенных способностей. И мы получили на выходе организационно-воспитательный, несокрушимо-хозяйственный стремительный поток».

Ойда заметила, что её любимчик Нгози на групповой копуляции стал избегать первых ролей, уходил от инициативы, предпочитал занимать место у рук или ног. В общем, стал филонить и терять стремительный поток. Нужно было что-то придумать.

* * *

— Сеня, — сказала Ойда мужу на кухне как-то вечером, — у тебя там открытый, но не перелом.

Эта фраза всегда означала, что жена хочет о чём-то откровенно или обстоятельно поговорить. Сеня Жюм-Жюм сел к ней за стол и сложил ладони на салфеточке. В его взгляде сквозило лёгкое презрение и тяжёлое миролюбие. Он не любил разговоры по душам с Ойдой, но всегда шёл ей навстречу, находя в этом превосходство просветителя (он был старше на несколько лет и образованнее неё).

— Скажи мне, — Ойда заглянула в его водянистые глазки, — кто самый главный в аппарате нашем?

— А почему ты спрашиваешь? — Сеня прищурился и навострил уши. — Проверяешь?

— Что ты! Просто ты вхож в круги, так много знаешь, разбираешься в положении вещей. Так кто главный — президент? Премьер? Председатель совета? Председатель другого совета?

— Никто из них, — Жюм-Жюм сложил салфеточку домиком. — Главный сам аппарат. Это тот случай, когда структура, орган важнее его составляющих, важнее их функций. В этом сила аппарата.

— Что, правда? — Ойда хлопнула ресницами пару раз.

— Люди временны, а аппарат навсегда, — кивнул Сеня и расплющил кулаком салфеточный домик.

— Но исторически этого аппарата раньше, в давние времена не было, — Ойда забрала салфетку и отложила её подальше. — Он просто однажды начал складываться и…

— И сложился, всё, — радостно подхватил муж и встал, показывая, что беседа закончена. — Я думал, ты что-то бытовое хотела обсудить, а ты в такие глубины взлетаешь. Давай не будем про государственность, про нашу работу, дома нужно отдыхать, набираться сил. Слышишь, Ойдушка? Релааакс!

Муж, повиливая бёдрами, удалился в свой кабинет. Ойда посмотрела в окно на мокрый проспект, вздохнула. Ей подумалось, что если аппарат функционирует сам по себе, без главенства какого-нибудь человека из высших разумов, то это и есть подтверждение силы потока правды. Все мы в одной большой теме, — так подумала она, на миг превратившись в Аскорбину в кожаном ошейнике.

* * *

Вечером Ойда ещё раз полюбовалась огромной сверкающей люстрой под потолком и пошла спать. Ей приснилось, что она, в туфлях на невысоком каблуке (ну, надо же!) и в брючном костюме цвета хмели-сунели, с волосами, уложенными на макушке в светлую дулю, с наушником в ухе и с микрофоном в руке стоит — нет, не в студии, а где-то в поле. Перед ней находился аппарат, тот самый, главный и бессменный. Он занимал площадь в несколько гектаров и был квадратным, серым, гудящим. На его боку было написано «KOOX», по его трубкам-жилам текла чья-то кровь, производилась электростимуляция и шипели подведённые газы. Аппарат жужжал и булькал, над ним не пролетали птицы, вокруг него не росла трава.

В наушнике Ойды раздался свист, и она по привычке повторила его, сложив губы трубочкой. Микрофон не работал, она зачем-то швырнула его в аппарат, и устройство прошло сквозь серую стену, как через мягкое желе. Сакабойкина вспомнила, кто она, и тут же пронзительным голоском Аскорбины крикнула:

— А теперь на прямой связи с нашей студией прямое включение прямо из другой нашей студии!

Аппарат раскатисто засмеялся и выплюнул микрофон к ногам Ойды. В том месте, откуда произошёл плевок, осталось круглое отверстие. Сквозь него Сакабойкина увидела, что у аппарата внутри. Там было вкусненькое, безразличное, секретное, оттуда пахло гвоздикой — самой любимой специей Ойды, она могла добавлять её во что угодно. Одурманенная терпким ароматом, она распустила свои пряные волосы, мотнула сладкой головой и сжала жгучие губы. Её глаза подёрнулись пикантной дымкой, по телу прошла приторная волна. Ойда побежала мелкими экстатическими шажками к дыре в стене аппарата. Отверстие быстро сужалось, Сакабойкина прыгнула, влетела головой и руками внутрь, но застряла, и её едкий зад с вяжущими ногами остались болтаться снаружи.

«Сейчас бы кисленьких моих ребят, квашеных молодцев, елейных африканцев сюда», — подумала Ойда. Её нижняя часть безвольно болталась над землёй, её верхняя часть головой наблюдала неорганическое мясо аппарата. Вдруг что-то оглушительно взорвалось, в ушах Ойды зазвенело, и она проснулась. Встала, вышла в гостиную и увидела, что новая чудо-люстра сорвалась с крепления и расквасилась об пол.

Подошёл муж, посмотрел на кривой остов и осколки, сказал вяло:

— Мастера хреновы из страны Рукожопии.

* * *

Из-за обрушения люстры в потолке образовалась дыра, а в напольном покрытии появилась вмятина. После этого происшествия что-то некрасиво сломалось в жизни Ойды, да и в жизни воображаемой страны вообще. Начались перебои с электроснабжением, и это в столице, где о таком раньше слыхом не слыхивали. Однажды во время эфира у Аскорбины пропала связь с режиссёром. У Сакабойкиной, впрочем, был большой, почти восьмилетний, опыт работы ретрансляторшей нарративов, поэтому она не растерялась и импровизировала, придерживаясь обычной уверенной тавтологии. Самой ей поначалу показалось, что она несёт сплошную ахинею — ощущение свежее, слегка пугающее, но и несколько вдохновляющее. Аудитория в студии восприняла всё это прекрасно. Но что взять с этой немолодой декоративной публики, отсиживающей свои часы за смешные деньги и хлопающей, когда загорается табличка «аплодисменты». Коллегам же Аскорбины её отсебятина понравилась, её похвалили, кто-то даже удивлённо заявил: «не ожидал, не ожидал».

Пару раз эфиры срывались из-за отключений электричества, причём собственные студийные генераторы тоже накрылись тёмным тазом. Свет вырубался во всех городах и деревнях. Уважаемые телеведущие называли это «воронкой катастроф», возникшей по естественно-природным причинам. Какие-то магнитные аномалии и всё такое. Горели подстанции, горели ЛЭП, поджаривалось драгоценное вещательное и коммунальное оборудование.

Гэнг-бэнги после эфиров тоже пострадали. Куда-то исчезло четверо африканцев из семерых. Особенно было жаль, что с ними пропал фаворит Ойды — Нгози. Втроём и без света всё это стало для Аскорбины бледнее, слабее, тоскливее.

В элитном небоскрёбе, где проживала Ойда, вечерами, в полной темноте какой-то чокнутый балбес взял моду выть в мегафон с такими душераздирающими и скорбными обертонами, что делалось страшно. В его криках слышалось то ли «Ооой!», то ли «Hole!», а искажения громкоговорителя доводили это послание до формы предсмертных рулад. Отчаявшегося хулигана через три дня вычислили и увезли в отделение полиции. А с полицией у Ойды случилась нежданная встреча.

Через две недели после обрушения новой люстры в семье Сакабойкиных произошла драма. Мужа, Сеню Жюм-Жюма, закрыли в СИЗО. Обвинения в педофилии ему предъявили на пару с мужем (может, уже вдовцом?) Арголиты Сайяянц. Но этот полувдовец не зря появлялся на светских мероприятиях с чучелом лисы в крепких объятиях, его пока поместили в дурдом. А Жюм-Жюм попал за решётку.

Ойда пришла к мужу на свидание в изолятор. Встретились при свечах. Жюм-Жюм был грустный, осунувшийся. Про свои обвинения не говорил, всё повторял обречённо «жопа нам, жопа». Эту эсхатологическую мантру он неожиданно прервал сообщением для Ойды:

— А Нгози они съели. А меня снимать на камеру заставили. Я думал, что меня после тоже того, сожрут. Но нет, направили сюда. Сказали, что аппарат по расчеловечиванию людей не так страшен, как многие могут подумать, что он загадочно-избирателен и что часто таким лохам, как я, везёт. Вот.

Ойда хотела спросить «да кто они-то, кто они?!», но вовремя закусила губу. Сказала мужу «Сеня, держись», оставила передачу и поехала в студию, на эфир. Эфир снова отменили, электричества не было с самого утра, свежие, пахнущие оптимизмом генераторы упорно не работали. Уважаемые политологи и дикторы успокаивали сотрудников попроще, говоря, что «воронка катастроф» никогда не длится долго — и ловко подкуривали от свечей.

Мооге, Джуба и безымянный парнишка, похожий на ослика — всё, что осталось от гэнг-бэнг команды — уехали в неизвестном направлении, видимо, насовсем. Они каким-то шестым, древним чувством дошли до понимания того, что это никакая не «воронка катастроф», а надвигающийся сфинктер тьмы. «Паникёры», — думала Ойда, вертя в руках свой сиротливый чёрный ошейник. Она уже начала скучать по афро-хардкору.

* * *

Пару телеэфиров всё же удалось сделать, когда ненадолго появлялось электричество. Аскорбина, повторяя слова из наушника, заметила, что в посланиях появились новые, хотя и незначительные, черты. Оптимизм, ставший оголтелым, чётко чередовался со злобными выпадами в сторону глобальных врагов. Так было и раньше, просто теперь, вследствие блэкаутов и нарастающей тревожности, режиссёр совсем не стеснялся в выражениях. Жизнеутверждающая зефирность и цианидные плевки — это была ядерная смесь. В университетах Ойду такому не учили, всё же практика — великая сила.

Тем не менее, в интернетах её родную передачу «Ритмический пульс» подвергали унизительным издевательствам, в основном, сопоставляя название с перебоями в вещании. Мол, мы теряем пациента, а также что-то про нитевидный драйв. Армяно-еврейские политологи из «Банного света» в кулуарных беседах снова завели свою шарманку про «чёрных лебедей». На телевидении давно не говорили в эфирах о боевых действиях, стремлении к миру или националистическо-нацистских беспилотниках. Нарастающий хаос вполне успешно объясняли катаклизмами магнитного поля в этой части планеты. Поток правдивой тавтологии, насколько хватало электричества, был тем же, что и раньше. Причём, вопреки иностранным исследованиям «баланс информационной утомляемости» в этой среде не срабатывал. Публике нравилось слышать и видеть одно и то же, она не пресыщалась истинной правдой, она ей питалась, как хлебом насущным. Аскорбина Сакабойкина, как жар-птица своим птенцам, отрыгивала в зрительские мозги комки пережёванной бесспорной информации. Это была даже не информация в обычном понимании, а показания — не те, что в суде, а те, которые «к применению» на упаковках к лекарствам.

Новую люстру Ойда не стала покупать. Дыру в потолке заделали, а для освещения она заказала четыре дизайнерских торшера. То, как они светятся она увидела всего пару раз, электричество подавалось всё хуже и хуже. Она начинала чувствовать растерянность и даже бессилие, как тогда, когда была Будкой или Бочковой Сливой. На работе вдруг её позвал к себе гендиректор канала. Что-то назревало. «Может, это из-за Сени?», — думала Ойда, но тут же отметала эти подозрения — кого сейчас такие вещи парят?

Главный — Пётр Аскольдович Скудов — удивил благостным, почти отеческим настроением. Когда Ойда вошла в его кабинет, он вскочил и подошёл к ней, крепко обнял и душевно поцеловал прямо в губы, тут же сплюнув в сторону (это вышло у него рефлекторно, он всегда театрально сплёвывал, после того, как целовал свою кошку в нос).

— Садись, — он подвёл её к стулу, сам сел на край своего уставленного мелкими агитационными сувенирами стола.

— Пётр Аскольдович, я… — Ойда сразу хотела сказать шефу что-то приятное, лестное, любезное.

— Бля! — воскликнул он, чуть приподнялся и вытащил из-под ягодицы маленький коричневый собор с обломанными крестами. — Так, послушай меня, Ойда, внимательно.

Скудов отшвырнул сувенир в угол, в его голосе слышалась абсолютная серьёзность, по глазам было видно, что ему не до шуток. Ойда приготовилась внимательно слушать.

— Знаешь, что такое рутенат стронция? — он достал свой смартфон, включил его и показал Ойде на дисплее надпись «SRO», а чуть ниже «Sr2RuO4». — Это типа сверхпроводника.

— Нет, не слышала.

— Ну и лучше тебе не знать. С этим SRO у нас в стране произошёл один казус, одна неполадка. Короче, некоторая катастрофа. Наверху говорят — производственный катаклизм. Но это секрет, для внутреннего пользования. В общем, там больше стронция, чем рутената… Да и чёрт с ним! Иди-ка ты, дорогая, в отпуск. С сегодняшнего дня, на месяцок. Обезопась свои счета и лети в Сочи, отдохни. Самолёт наш корпоративный полетит завтра утром. Так что собирайся и, не теряя времени, слетай на моря. Я настаиваю. Поработала ты на славу, премию я тебе уже выписал, сегодня и получишь. Не благодари, заслужила. Только обязательно сделай так, как я сказал. Ну, всё, ступай, у меня дел по горло. Приятного отдыха!

Скудов с какой-то безумной улыбкой буквально вытолкал Ойду в приёмную, где грудастая секретарша запивала таблетки мартини прямо из бутылки. Информации было много, она скорее напоминала показания. Ойда в трансовом состоянии направилась в бухгалтерию, где каким-то чудом работал иранский генератор.

* * *

Промаявшись в аэропорту до полудня, — с ночи действовал план «Половик», самолёты не взлетали, — Ойда, наконец, заняла своё место в супер-мега-бизнес-джете и отправилась на небо. В салоне почему-то пахло вазелином, а бортпроводница была с флюсом и непрерывно чихала. Сакабойкина начала читать покетбук — захватывающий военный роман писателя Полуполипова, и на первом абзаце крепко уснула. Ей было невдомёк, что творится на всеблагой земле внизу. Днём с высоты пассажирских полётов и правда мало что можно было заметить. Другое дело — наступающие сумерки. Вечерняя тьма из-за отключений света компенсировалась повсеместными пожарами. Было относительно светло и тепло. Перебои в телевещании оказались главной проблемой — мучительной, пугающей, ставящей перед необходимостью включать собственные мозги. Аскорбина растворилась в массированном блэкауте, а Ойда летела в город Сочи, на заслуженный отдых. Её там ждал КаКаЛ, исполнение мечты в виде Кабины Качественного Лимитирования.

Ойда проснулась, когда её самолёт заходил на посадку. Спросонок ей на ум пришла удивительно прозрачная и трезвая мысль: как же она устала от потока истинной правды и от всей этой туфты. Мысль была словно не её, но и не посторонняя. Она исходила будто из всех клеток тела Сакабойкиной, а они жили собственной жизнью и разумели только свою истинную правду, без всяких потоков.

В Сочи была обычная курортная жизнь, как если бы не происходило никаких производственных катаклизмов и загадочного SRO. Свет отключали только по ночам и только в неблагополучных районах. Ни в чём не ощущалось напряжения, только глаза у отдыхающих были чуть навыкате.

В «КаКаЛ-центре» её встретили как родную. Помогла известность и приличная сумма. Оборудование работало исправно, КаКаЛьщики гордились своими не какими-нибудь иранскими, а иракскими генераторами. Упаковка в кабину была назначена на вечер. Срок капсулизации Ойда выбрала средне-ознакомительный — две недели. Если что, потом можно продлить.

Насчёт безопасности процедуры Сакабойкина не переживала. В кабине уже удачно успели отдохнуть супруга гендиректора Скудова, а также жёны депутатов, генералов и членов обоих советов. Они были в восторге, а мадам Скудова так живописала своё глубокое удовлетворение, что у неё выскакивали виниры изо рта. Практически все опробовавшие КаКаЛ были женщинами, потому что у состоятельных мужчин имелся алкоголизм в разных стадиях, а это было единственным противопоказанием для процедуры. Если алкоголик оказывался в капсуле, он начинал видеть рвотный трубопровод и кровавых девочек.

Вечером Ойда пришла в «КаКаЛ-центр» и уже через полчаса её подвели к кабине. Агрегат напоминал мыльницу в человеческий рост, к которой из дырки в стене были подведены какие-то трубки и провода. Белый пластиковый футляр лежал на хирургическом столе, крышка была открыта, внутри горели маленькие весёлые лампочки. Сакабойкина в пижаме и мягких тапочках забралась в кабину и легла там поудобнее. Сотрудники помахали ей ручками и закрыли крышку.

Поначалу всё было обычно, относительная тишина успокаивала Ойду, где-то негромко жужжало электричество, и чуть шипел газ. Затем лампочки в кабине пару раз мигнули. Сакабойкина вдруг ощутила беспокойство, в ней нарастала едкая тревога. Её организм дал ей почувствовать свои предпочтения: надо было не лезть в этот пластиковый гроб, а ехать в лес, на болота, там лечь на сырой зелёный мох, закрыть глаза, лежать, лежать, позволяя прорастать сквозь тело грибам и лишайникам, погружая себя в суетливое бурление бактерий внутри органов и на поверхности ещё тёплой кожи, растворяясь в растительной экосистеме, где всё живое постепенно сливается с тобой и не знает ни о каких истинных правдах, просто существует во взаимном поглощении, распаде, размножении и росте, а бурый ком, который был телом, частично проседает в землю, частично рассеивается множеством мелких жизней, исчезает, упрощая себя до новых примитивных свойств. У организма были свои представления о настоящем терминальном отдыхе.

Где-то снаружи раздался громкий щелчок, в кабине с Ойдой погас свет, в «КаКаЛ-центре» пропало электричество, а иракские генераторы не запустились. Она с тоской вспомнила родную кроваво-свекольно-хром-кобальтовую студию, потом лица родителей, потом семерых стройных африканских хардкорщиков во главе с Нгози… Во внешнем мире, по крайней мере, в Сочи происходило что-то совсем неладное. Сквозь толстый пластик кабины всё равно слышался грохот, душераздирающие матерные крики, а темнота начинала сдавливать сердце, выжимая из него первобытный ужас. Уже не жужжал электроток, не шипела газовая подача — напротив, казалось, что трубки стали выкачивать из мыльницы с Сакабойкиной остатки воздуха. Аскорбина упёрлась обеими ногами в крышку, но та была закрыта намертво.

Она захотела крикнуть «Помогите!», «Спасите!», «Ой, да выпустите меня отсюда, выпердки кровавые!», но в образовавшемся вакууме у неё ничего не получилось.

октябрь 2023