Погружения

Освещение было прохладным, нейтральным, позволяющим осмотреться и не выстраивать обширных перспектив. В воздухе парило спокойствие, но всё же ощущалась лёгкая дезориентация. Я огляделся, однако нигде не смог увидеть дайвера. Наконец, я заметил её в мягкой нише в дальнем углу. Она сидела, периодически кивая головой, будто соглашаясь с чем-то очевидным. Что-то удерживало её там, в ней чувствовалось настойчивое желание выбраться на свободный участок. В тот момент, когда я собрался ей помочь, переменился свет. Он стал острее и насыщеннее, в нём прибавилось холода, а следом пространство стало меняться, заполняясь мелкими элементами, как инертным дымом. Вскоре всё вокруг затопили мелкие разноцветные детали: лапки зооморфных детских игрушек всех форм и цветов, колёсики, глаза кукол, прыгучие шарики, кубики, миниатюрная посуда, погремушки, ещё что-то. Мой дайвер снова пропал из вида. Разгребая неподвижную игрушечную пестроту, я направился туда, где в последний раз видел её фигуру. Грести пришлось долго, важно было не увлечься процессом, — он становился всё увлекательнее, — и продолжать поиск. Ещё важнее было самому не потеряться, сохранить направление движения, потому что элементы-детальки были повсюду — вокруг, внизу, вверху. Я чувствовал, что пока продвигаюсь верным курсом. Где-то раздался гулкий шум, что-то вроде приглушённого механического рёва. По игрушечному океану прошло несколько слабых волн — они накатили на меня спереди и ушли за спину. Было тихо, детали едва слышно постукивали друг о друга, звуки быстро затухали. Рёв прозвучал ещё пару раз, в нём распознавались деструктивные интонации. Вдруг из-под лапок, рук пупсов, колечек, мелких клавиш от пианино и пирамидок выглянуло лицо дайвера. Она виновато улыбалась и, судя по всему, смогла самостоятельно выбраться из своей ниши.

— Так, хорошо, — с трудом выговорил я. — Не нужно никуда идти, мы уже на месте.

Я помог ей сесть поудобнее, насколько это было возможно внутри всей этой мелочи. Взял за руку и сел рядом — этот контакт был даже важнее зрительного, намного важнее. Неподалёку волнами прокатился уже не рёв, а низкий электрический гул. Детальки вмиг разнесло в стороны, как легчайшее конфетти, и мы оказались в просторном, даже огромном зале с белыми стенами и серыми, смутными сводами. Здесь была простая и строгая красота, но и некоторая покинутость. В отдалении, на небольшом прямоугольном возвышении стоял массивный силуэт. Это от него исходил тёмный гул. Моя дайвер словно на конвейере поехала в сторону, наши руки разомкнулись, но я старался больше не терять её из вида. Силуэт прыгнул и побежал к ней, он оказался весь в каких-то грузных, крупных доспехах, с толстой, обросшей мелкими приспособлениями трубой на плече. На ходу тяжёлый бегун оглушительно плюнул напряжённым комком в дайвера из своего орудия.

— Ганна! — крикнул я, крайне медленно пытаясь подняться на ноги.

Рядом грохнуло, как будто на землю упал большой тюк мокрого картона. Дайвера отбросило назад, к пустующему постаменту. Я не смог встать и пополз к ней. Зазвучала медленная приятная мелодия. Нападавший не перестал бежать, но его тоже, как на конвейере, стало уносить прочь. Ганна сидела, прислонившись спиной к мраморному кубу. Я ожидал увидеть повреждения от удара, но их не было.

— Теперь я Анна Анна, — сказала она, — чтобы в обратную сторону читалось тоже два раза.

— Хорошо, — я снова взял её за руку. — Теперь закрой глаза и плавно, не торопясь, дыши.

Мелодия продолжалась, мы оставались на месте, снизу неспешно подъехал другой этаж. Всё здесь было в золотисто-охристых тонах, торжественное и тёплое. На древних колоннах благоухали спокойствием белые цветы. Помещение оказалось уютным, его дальние части предполагали большой тихий город. Там было хорошо, там в каждом доме обитала надежда. Рёв и гул исчезли, а музыка стала непередаваемо прекрасной. Она продолжалась и продолжалась, растекалась мягкими потоками, наполняла вдохи и выдохи, устраняла печальную пустоту.

— Теперь я просто Анна, — на её глазах блестели слёзы. — Один раз Анна, но навсегда.

* * *

— Как прошло?

— Всё ровно, отлично.

— Следующий раз по плану?

— Да, через три дня.

— Твоё как самочувствие?

— Вполне… А чем там мир сейчас дышит?

— Напряжённостью дышит мир, как обычно.

— Мог бы не спрашивать.

— Это да. Заметки какие-то будешь делать по этому сеансу?

— Нет, скорее всего. Для себя напишу, стих. О детских игрушках.

— Об игрушках? Что, далеко занесло?

— Не так чтобы. Хорошо всё, в общем. Звуки какие-то техногенные были.

— Окно оставили на проветривании. Это к завхозу племянник приезжал, на мотоцикле. Неожиданный визит. Наверняка пробивал насчёт потусить здесь с компанией. Я Грегору сразу сказал — ничего подобного не будет, ещё до того, как он рот открыл.

— Окей, всё правильно.

— Ты что-то совсем немногословен.

— Да так… Стараюсь не повредить хрустальный собор внутри, пусть сам постепенно тает.

— Понятно. Ну, ладно, если что, я у себя.

* * *

Места здесь чудесные — лесистые горы, кристально чистый воздух, в долине небольшая быстрая речка. Часто бывают туманы, особенные, похожие на мглистые острова застывшего дыма. До цивилизации далеко, единственная связь с ней — извивистая асфальтированная дорога. Старые горы кажутся пологими, но, чтобы подняться на самый верх, нужна привычка к восхождениям. Впрочем, подниматься некому, здесь безлюдно, и это один из основных плюсов.

Санаторий расположен в долине, он утопает в еловой, пихтовой, буковой и дубовой зелени. Среди кустов жимолости, черники и шиповника светлеют гравийные дорожки, ведущие к четырёхэтажному корпусу. Санаторной практики сейчас нет, гостей совсем мало — считанные и малозаметные VIP-клиенты. Они приезжают на пару-тройку дней, располагаются в дальнем люкс-крыле, и я их практически не вижу. Это учреждение официально пока находится в неясном статусе, где-то между ремонтом и переводом на баланс некой спорной организации. И это, пока что, ещё один плюс.

Я сотрудничаю только с директором — Алексом, с которым дружу со студенческих пор. Только благодаря ему появилась возможность действовать и это спокойное место, без всякой отчётности, оформления, служебной волокиты. По крайней мере, всё это меня не касается. Это главный плюс.

Есть и другие преимущества, помельче, но хватит и этих трёх плюсов, из которых уже сложилась замечательная двенадцатиконечная звезда таинственного чуда.

У меня есть занятие, и оно поглощает меня целиком. Это не работа, не хобби, не увлечение. Речь не идёт о прибыли, карьере, научных изысканиях или досуге. Я занят тем, что меня глубоко интересует, при этом есть возможность помочь кому-то ещё. Обстоятельства сложились в удачную мозаику, я предполагаю, что такая ситуация не навсегда, не строю планов, не заглядываю в будущее.

Когда новоприбывшие становятся дайверами, особенно в первые разы, они похожи на растерянных детей, попавших в парк с завораживающими аттракционами. Но вместо развлечения на каруселях они получают опыт глубинного контакта с самими собой. Я тоже всякий раз получаю подобный опыт, но он давно настроен на познание и настройку резонанса.

Я агент, и это донельзя условное, мало что проясняющее обозначение.

Ещё есть ситтер — роль вроде бы второстепенная, но на деле крайне важная.

Ещё есть время-пространство, память и травма.

Ещё есть погружения, которые я бы назвал выходами.

* * *

Ганна (Анна) — простая душа, пережившая кошмар. Полгода назад их легковое авто, где была она с мужем и двое их детей, расстреляли из автоматов. Муж и сын-подросток умерли на месте, Ганна получила два ранения — в ногу и руку. Пятилетняя дочь чудом осталась цела. Они выезжали, чтобы спастись, а приехали в гости к смерти.

Не всякому гражданскому, особенно женщине, доводилось пережить подобное. Потеря самых близких, родных людей, шок, пули в теле, дикий животный страх за младшего ребёнка. Это шрам на всю жизнь, под ним — незаживающая до конца рана, которую время не способно вылечить и тем более устранить. Всё, чем я мог помочь Ганне — максимально возможное облегчение. Перенастройка, бесстрашное управление внутренним ужасом. Устранение самой жуткой части груза, нависающего над её жизнью.

Она и сама делала интуитивные шаги в этом направлении. Например, видоизменила собственное имя, из Ани став Ганной. В ней не было никакой суеты или нервозности перед погружением. Она морально уже была готова. И в ней была какая-то спокойная смелость. Это один из базовых моментов — видеть в дайвере как можно больше позитивных черт.

Если я агент, то агент сопровождения. От простого проводника отличаюсь тем, что могу влиять на ситуацию и поддерживать дайвера на нужном уровне. Поддерживать контакт, поддерживать за руку, поддерживать распад навязанных шаблонов. Каким бы изрядным не был мой собственный опыт погружений, ситтер необходим и дайверу, и агенту. Потому что происходящее в погружениях непредсказуемо в отношении сюжетных ходов. Потому что в сложнейшей системе никто не отменял эффекта бабочки, а точнее ещё одной системы эффективных мотыльков. Потому что я по сути тоже — такой же дайвер, просто с багажом из опыта, но без всяких гарантий.

* * *

Это был большой современный автобусный вокзал. Николай одиноко сидел на лавочке в длинной застеклённой кабине у перрона. Он напоминал пухлого, взрослых габаритов ребёнка, которого потеряли родители. Николай начинал беспокоиться, куда подевались его родные. В обычной ситуации к нарастающей тревоге и одиночеству примешивалось бы сладкое чувство своей значимости. Сейчас о нём волнуются, уже спохватились и начали искать, страшно переживают. Сейчас он — номер один и самый главный в происходящем… Но в погружении это чувство трансформировалось во что-то наподобие величия. Покинутость стала возвышенной, заброшенность отдавала аристократизмом. Николай был королём лавочки, а всё прочее протекало, продвигалось вокруг него. Изредка мимо проходили люди, медленно ползли огромные блестящие бока автобусов, струился в отдалении нескончаемый поток автомобилей. День был лиловый, спокойный, ленивый.

Николай почувствовал какой-то знакомый запах. Я видел, как он начал принюхиваться, крутя головой. Довольно скоро он осознал, что лавочка под ним — съедобная, вкуснейшая, ароматная. Это было приятным открытием. Аппетита не было совсем, поэтому он начал просто гладить поверхность лавочки ладонями. Я стоял напротив него, и струящийся, переливающийся огоньками автобусный мир отдавал лёгким холодком у меня за спиной.

Так продолжалось некоторое время. Затем Николай прилёг на лавочку, обнял её и тихо заплакал. Я подошёл, сел рядом и утонул в транспортно-транзитном шуме.

— Ты не уезжаешь, — сказал я Николаю. — Наоборот, ты уже приехал. Уже вернулся.

Он приподнялся, снова сел, глубоко вздохнул и, с трудом выговаривая слова, сказал:

— Надо было… вода… вода, где вода…

— Вода здесь, обернись, — я показал рукой за его спину.

Там, сразу за перронным стеклом находилась набережная и широкая, блестящая на солнце река. Тёмно-зелёная вода, белые прогулочные катера, высокий, заросший зеленью другой берег. Кабина нашей остановки тронулась и плавно поехала в сторону, открывая нам всё больше речного пейзажа.

— Тут был мой… на берегу, — бормотал Николай.

Пляжный песок был нежным, сыпучим, тёплым. Из-за лилового неба он казался фиолетовым. Здесь было безлюдно, вокруг пляжа росли какие-то удивительные ивы с шарообразными кронами. Николай погрузил в прибрежную воду обе руки, смотрел на водяные блики. Чем явственнее слышался высокий женский голос, поющий красивую мелодию, тем легче становилось пухлому большому ребёнку у речных волн. На мелководье роились маленькие разноцветные рыбы, двигаясь под музыкальный ритм. Николай гладил их по спинам, гладил и гладил.

— Всё хорошо. Ты уже вернулся.

— Зачем я уезжал?

— Тебе было интересно.

Николай снова плакал, на этот раз уже от радости. Пение было возвышенным, трогало невероятной красотой, женский голос охватывал пространство, заставлял забыть о том, как одиноко было сидеть на чужом вокзале, покинутым всеми, потерявшим связь с миром, не узнающим себя. Николай удачно и хорошо возвращался домой, долго и радостно, несомненно.

* * *

— Что Николай?

— Беспокойный был на старте. Чрезмерно.

— Да, это было заметно.

— Я ему сказал — у тебя между решением и прибытием сюда было достаточно времени. К чему эти метания, тревоги? Для адаптации было несколько дней. Обстановка самая спокойная. Если передумал, я пойму. Нет — значит нет.

— Но в итоге?..

— В итоге всё в порядке было. Сейчас притихший и светлый. А что там Ганна?

— Попросила принадлежности для рисования, много. Рисует безостановочно.

— Хорошо. У неё в погружении фурфов было по минимуму. Один всего. Зато город был волшебный.

— Вот она город и рисует, в разных видах. А помнишь, ты мне рассказывал про один сеанс, где был наш санаторий? Наше здание, только бесконечной высоты небоскрёб, уходящий куда-то за облака. Мне сегодня ночью что-то подобное приснилось.

— Да, пришлось побегать по этажам. Там куча кабинетов, и в каждом сидишь ты с умным видом. И нет этому конца и края.

— Серьёзно?

— Да кто его знает.

* * *

В погружении участвуют дайвер, агент и ситтер. Первые двое задействованы активно, последний пассивно. Первая пара производит интерпретации, взаимные интерпретации и так далее. Ситтер — наблюдатель, гарантия безопасности и тоже ещё одна интерпретация, которая задействована неявно. Такой тройственный баланс чаще всего даёт лучший эффект.

В самом погружении ситтера нет, но и агент, и дайвер уже самим фактом осведомлённости о его присутствии получают определённую поддержку. На деле ситтер прямо участвует в погружении, только по-своему. И его обыденная, консенсусная реальность при внимательном рассмотрении оказывается не такой уж обыденной во время сеанса. Поле, — мозговых волн или можно придумать любой другой термин, — точно существует, действует, ощущается — сознательно или нет, без разницы. У ситтера в процессе могут быть довольно интенсивные переживания, нетривиальные впечатления, хотя он просто находится рядом и выполняет простую задачу — чтобы всё шло гладко и без внешних эксцессов.

Ситтером часто бывает Алекс. Это комфортно для меня, поскольку мы знакомы давным-давно и даёт уверенность и чувство безопасности дайверам, всё же директор лично присутствует. Кроме Алекса есть Бадри, грузин, чьё имя означает полную луну. Он действительно ровный, спокойный, внушающий доверие человек. Хорошо сбалансированный психически, позитивно относящийся к практике погружений, но сам пока не предпочитающий получать такой опыт. Прекрасный ситтер, адекватный, сдержанный, понимающий, как следует реагировать в разных случаях. Бадри — медработник в этом же санатории, что просто идеально.

Хлопот у ситтеров немного, практически нет совсем. От них требуется, в основном, внимательность и незаметность. О безопасности погружений — внешней и внутренней — позаботилась наша малая группа и современная наука. В самом погружении может происходить всё, что угодно и что не угодно, но внешне, физически, всем максимально комфортно и безопасно. Мы продумали микроклимат.

Всё это намеренно звучит идиллически, потому что мы работаем только с глубоко травмированными людьми. Их немного, это добровольцы, решившие улучшить своё мрачное психологическое положение.

* * *

Николай — предприниматель, ему слегка за тридцать. Пухлые щёки, пухлые кисти рук, намечен избыточный вес. Для его комплекции он удивительно нервный и беспокойный человек. Он побывал в пыточной, «на подвале». Пробыл он там, к счастью, не слишком долго. Увечий не получил, каких-то внешних травм не заметно. Но его явно очень интенсивно и качественно пугали. Запугивали так, что надломили, хотя и не поломали полностью. Внутренний ущерб нанесли заметный.

Такие люди, как Николай не слишком располагают к себе. Он пребывает в вечной позе, это поза конфликтности, поза претензий. Манера общения у него такая: вы все мне в известном смысле должны или, по крайней мере, морально обязаны. Такие паттерны поведения закрепляются в раннем подростковом периоде. Копируются и усваиваются либо от кого-то в семье (родители, братья-сёстры), либо от старших в компании, чья подача себя показалась привлекательной, удобной, а сам объект вызывал уважение.

Отсюда повышенная обидчивость, чувствительность к постороннему превосходству, в общем, хотя и скромный, но параноидальный букет. Николай до своей психической травмы был подвижным, реактивным типом, а после приобрёл чрезмерное беспокойство, доходящее до избыточной суетности. Он сам это осознавал, это ему мешало в жизни, но сделать с собой ничего не мог. Возможно, и не пытался, а просто встроил новую болезненную черту характера в систему своей вечной правоты.

Плюсом Николая был живой, проницательный ум и внимательная чувствительность. Эти способности иногда проявлялись в виде нежности и заботливости в отношении самых близких людей. В этом нервном, полнеющем, неспокойном и самолюбивом человеке обитала глубоко скрытая доброта. Её можно было увидеть сквозь оставленную пытками и унижениями трещину в эго.

Превратившись в погружении из Короля лавочки в Счастливого пляжника, побывав в облачной смеси сложности, абсурда и переосмысления, Николай вряд ли заделал свою чёрную трещину полностью. Но он увидел, что она не имеет над ним полной власти. Это он делает ей одолжение, нося её в себе. И когда её хватка ослабнет, то какая-нибудь заветная река — а в конце концов река времени — просто подхватит это тёмное пятно и унесёт прочь.

* * *

От речного мелководья берег, заросший мягкой беззвучной травой, плавно поднимался к поляне среди высоких кустов. За кустарниками во все стороны шла тёмно-синяя лесная стена. Ноныч был поглощён однообразной активностью, как при люцидной кататонии. Он шёл от берега вверх к поляне с пустым и блестящим оцинкованным ведром. Там его ждала гора белокочанной капусты. Он вытаскивал наугад бледный, тугой кочан, с пронзительным скрипом втискивал его в ведро и шёл обратно к реке. Затем он с усилием вытряхивал овощ в прибрежную ряску. Звучал громкий хлюп, летели зелёные брызги, а Ноныч уже шёл за следующим кочаном. Двигался он ритмично, все его действия повторялись идеально точно. Такой сомнабулический маршрут говорил о том, что он попал в некую ловушку и даже не подозревает о ней. Капустная куча нисколько не уменьшалась, а кочаны, вытряхнутые в воду, бесследно исчезали. Похоже, что Ноныч в каком-то механическом экстазе транспортировал одну и ту же белёсую сферу из одной точки в другую.

В подобных случаях не нужно резко прерывать процесс, которым захвачен дайвер. У таких манифестаций всегда есть потаённые причины, это глубокий соматический отклик при утрате привычного эго. К тому же, я подозревал у Ноныча прогрессирующий алкоголизм. Если происходит замыкание, автоматический повтор действий, вмешиваться не стоит — как правило, всё заканчивается быстро. Хотя субъективно может казаться, что закольцовывание бесконечно.

Я осмотрел пирамиду из кочанов. Все они были одинакового размера и цвета. Ноныч скрипуче трудился, не замечая меня. Взять в руки капустную голову не получилось — она оказывалась иллюзорной. Ведро, река и лес были такими же. Тогда я стал негромко петь. Просто выводил одними гласными размеренный мотив, импровизируя и как бы обращаясь к дайверу. Через какое-то время Ноныч, продолжая запихивать кочаны в сверкающую ёмкость и затем топить их, стал тихонько мне подпевать. Он уловил понятный повтор в мелодии, в ней что-то напоминало о старине, былинах, о чём-то полузабытом, но основательном. Вскоре мы уже пели дуэтом один особенно удачный музыкальный кусок, что-то типа пафосного припева. Я чуть усложнил тему, и Ноныч остановился рядом со мной, отшвырнул ведро и внимательно посмотрел на меня, не прекращая напевать.

— С рождения, как выбрался, так и выбирался, — пропел Ноныч глухим голосом и перешёл на обычный разговор. — В детстве выбрался, после выбрался, из всяких бед выбрался. Выбрали меня, что ли. Всего, без остатка выбрали. Не было никакого выбора, а казалось, что выбираюсь откуда-то. И выбрался. Но зачем? А чтобы выбор появился, который выбирать можно самому.

Сосновый бор вокруг нас непрерывно шумел, река текла медленно и беззвучно. Ноныч пытался сказать мне нечто важное, самое главное, что он только что понял. Но всё это время, с самого начала, мы стояли с ним на рельсах и к нам приближался поезд. И локомотив не мог остановиться, он надвигался всё ближе и ближе. Вместо гудка слышалась та мелодия, которую я придумал спеть для Ноныча. Было предчувствие — если подвижной состав налетит на иллюзорные капустные кочаны, то случится катастрофа.

И тут я понял, что Ноныч не сойдёт с рельсов. В нём была такая упёртость, что он сам казался несокрушимым бронепоездом. Я взял его за плечи и сказал:

— Мы обязательно выберемся.

В этот момент локомотив въехал, врезался, вошёл, влетел в нас. Мы проходили состав насквозь: промелькнул машинист с лицом Бадри, техническая машинерия электровоза, заполненные чем-то пыльным грузовые вагоны, тёмный грохочущий мир цистерн… Наконец, мы замедлились и остановились внутри пассажирского вагона. Ноныч уже лежал на второй полке и наблюдал мир за окном. Я стоял у входа в большое светлое здание с колоннами, которое оказалось плоской декорацией на подпорках. Передо мной в воздухе на мягкой обивке висел мой дайвер и смотрел в закреплённое перед ним стекло в резиновой раме. В его окошке проплывала отдельная вселенная, которая была ему знакома и успокаивала его. Оттуда струилось мягкое свечение, оно озаряло лицо Ноныча умиротворёнными бликами.

Проносящийся в рамке перед Нонычем мир замедлялся, затуманивался, сквозь него понемногу проступала наша комната для сеансов. Мы возвращались.

* * *

— Слушай, Алекс, а что там у нас с проклятыми вопросами? Какой остался самый животрепещущий?

— Самый животрепещущий? Ну, наверное, о живой и неживой материи. Почему они существуют и зачем такое разделение? Что-то живо трепещет, а что-то нет. То есть, это древний вопрос о смысле жизни. Не жизни человека, а вообще, как явления.

— Да, это проклятие непостижимости. Но в погружениях, по крайней мере, нашего типа, есть такой момент: вопросов не возникает. И проклятие само собой снимается. Перенастраиваются системы — сенсорная и интерпретационная, анализ происходит иначе. Он не двойственный, в смысле «вопрос — ответ». Идёт прямое постижение, считывание данных, без предварительного вопрошания. Такой сферический гнозис. И каждый раз можно получать ответ, устраивающий на этот момент. Ну или просто наблюдать перспективу, если информация кажется сложной или абсурдной.

— То есть, получается, сам проклятый вопрос о смысле жизни — это что-то профаническое.

— Похоже на то. Можно, конечно, заявлять, что живая и неживая материя — это пара эманаций чего-то единого, разные проявления. Но это известная спекуляция. Человеку постоянно нужны подтверждения, иначе в дело идёт слепая вера. Просто зачем эти несколько проявлений? Для чего сами эманации? В чём их суть, без теософской туманной солянки?

— Дуализм, дружище, это ископаемый велосипед из глубоких слоёв не очень старого человеческого мозга. Как и субъективистская идея о том, что мироздание существует только ради присутствующего в нём сознания. Ради жизни с её возможностями восприятия, воспроизведения и сложных взаимодействий.

— Всё это пиршество духа отпадает с утратой эго. Уходит вопрос, исчезает проклятие задачи, остаётся сама жизнь как присутствие. Уже только это способно исцелять.

— Как врач и практик — абсолютно согласен.

* * *

Психоделическая терапия — слишком затасканное и обобщённое название. Психоделики — условное обозначение для множества природных и синтезируемых средств. А само слово безнадёжно испорчено системой массовой информации. Терапия — звучит официозно и с большой претензией. Но, поскольку в нашей практике есть исцеляющий элемент, в смысле перепрограммирования или корректировки внутренних установок личности, то ладно, пусть будет терапия. Хотя, лучше, проще и понятнее — погружения.

Разумеется, эта практика не для всех. Разумеется, мы проводим сеансы только с добровольцами, которые по каким-то причинам не смогли справиться с сильной психотравмой иными способами. Мы работаем исключительно с гражданскими. Отбором занимается Алекс, ему я доверяю, у него большой опыт, в том числе разнообразных погружений. Особая атмосфера этого места и нашей деятельности такая, что случайных людей здесь не бывает.

Вопросы безопасности, порядочности, если нужно — анонимности решены с самого начала. У нас нет рекламы, коммерческих интересов и вовлечённости в научную или медицинскую сферу. Это самые подходящие условия для «психоделической терапии».

Прибывшие будущие дайверы перед погружением проводят несколько дней в спокойствии: наслаждаются пейзажем, совершают прогулки, сосредотачиваются на себе. Если очень нужно общение, то — минимальное и на самые отвлечённые темы. Никакого телевидения, интернета, подкастов и тому подобного. Читать тоже не рекомендуется, в этот период лучше очищать психику, а не нагружать её новыми образами и идеями. За эти дни дайверы успевают ознакомиться с вводными, для этого я записал получасовое видео, где есть исчерпывающая информация, к чему готовиться, как всё будет происходить и так далее. Лично ни с кем я предварительных бесед не провожу, пересекаюсь и общаюсь с ними дозированно, чтобы привыкли ко мне, чтобы легко узнавали.

Помещение для сеанса продумано до мелочей. Нет потенциально травмирующих предметов и слишком ярких пятен в интерьере. Обстановка умеренно-домашняя, без больничной дегуманизации. Тёплые тона, большое окно с жалюзи, мягкая мебель, скрытые светильники и такие же скрытые акустические системы. Погружение лучше начинать на полу, расположившись поудобнее среди множества подушек, сидя или лёжа. Освещение предпочтительнее приглушённое, жёлтых оттенков, оптимально — полумрак, в нём открывается больше возможностей для интерпретационных систем сознания.

Музыка очень важна, это один из главных элементов настройки процесса погружения. Она должна быть спокойной, плавной, допускаются динамические паттерны, большую роль играет развитие до ясной, неэкспансивной кульминации и правильный финал. Ещё существенны запахи, мы используем несколько видов простых благовоний: сандал, лотос, роза, ладан и некоторые другие. Предварительно дайверы выбирают устраивающий их аромат или отказываются от воскуриваний. Словом, мы делаем всё возможное для «установки и обстановки».

Мы следим, чтобы в дни перед сеансом, в день погружения и после у дайверов не было обезвоживания. У нас продумано питание, особенно это касается главного дня, когда оно минимально. Чтобы во время погружения организм не остывал, дайверам выдаются тёплые пледы. Не у всех, но у многих в погружении могут появляться в лёгкой форме тошнота и рвотные позывы. Как правило, это не представляет никаких проблем и переносится без напряжения. Но мы предлагаем для таких случаев противорвотные препараты на выбор.

Если погода влажная, туманная или идёт дождь, мы переносим сеанс на другой день. При высокой влажности воздуха эффект всегда заметно ослабевает. В крайнем случае мы используем вентиляцию и осушители в помещении для погружений. Есть другие детали и тонкости, которых слишком много, чтобы перечислять все.

Мне знакомы погружения в экстремальных, далёких от комфорта обстоятельствах, поэтому я так ценю всю созданную нами систему условий. Особенно это важно для дайверов-дебютантов. Забота и доверие — без этого никак.

* * *

Ноныч предпочёл скрыть своё имя за необычным позывным-отчеством. Может быть, его фамилия была как-то связана с девяткой: Дев`ятенко, Девятюк, Девяткин или Девятинский. На вид ему было под шестьдесят, жилистый мужичок с лысиной и подозрительным взглядом цепких глаз. Обычно мы не проводим погружения с этой возрастной категорией из-за часто встречающихся хронических заболеваний. Но оказалось, что Нонычу всего 52 года.

История его была печальной: во время ракетного обстрела снаряд попал в его многоэтажку, в его квартиру. Он получил множество осколочных ранений, попал под завал. Его жена успела выйти в подъезд и спуститься на один этаж, но когда раздался грохот удара, у неё не выдержало сердце. До больницы её не довезли. Вместо жилья осталась вываленная на улицу домашняя обстановка, в которой невозможно было узнать собственный недавний быт. За полгода до этого на фронте погиб их сын, ему было всего 22 года. Ноныч переехал к единственной родственнице, своей двоюродной сестре. Сразу по приезду сограждане-мошенники увели у Ноныча все его денежные сбережения.

Алкоголизм в его жизни стал укрепляться. Между горькими запоями по нескольку дней у Ноныча обычно были паузы в 3 — 4 недели. Иногда ему удавалось не пить два месяца. Сейчас он был замкнут, немногословен, с какой-то тяжёлой скованностью в теле. Хотя, по его словам, раньше был достаточно общителен, ценил юмор, выпивал только по праздникам. Было заметно, что сухая мрачность заслонила в нём прежнюю личность.

В Ноныче я увидел волевую сторону его характера. То, что при поверхностном взгляде могло показаться твердолобой упёртостью, которая чаще мешает в жизни, в погружении раскрылось как непреклонная выдержка или мифологическое упорство. Это был мощнейший стержень, могучий вектор, с которым Ноныч жил свою жизнь. Если обстоятельства благоприятствуют, такие люди буквально сворачивают горы. А теперь эта внутренняя сила заставляла его жить дальше, не смотря ни на что.

Для Ноныча самым лучшим было бы обрести таких людей, которым будут необходимы его постоянство и стойкость. В нём это не просто черты характера, за ними кроется что-то большее, некая убеждённость в благополучном исходе. Это дорогого стоит.

* * *

Погружения — самый странный опыт, который отрицает и опровергает обыденность. Он имеет мало общего со сновидением. Это не пассивный галлюциноз, потому что многое зависит от личной воли, определённых внутренних усилий, скрытого драматического потенциала, освоенной палитры переживаний. Иногда дайверы доходят то таких областей постижения, сочувствия, созвучия, что не могут сдержать слёз. Вместо привычного набора эмоций они начинают оперировать глубокими, яркими, исключительно сильными чувствами. На этом основан эффект очищения, восстановления.

Погружения непредсказуемы и бывают разнообразными. Мы можем только регулировать их глубину. Самые глубинные уровни для нашей практики почти бесполезны. Там исчезает личность дайвера и перестаёт работать память. По возвращении ничего не помнишь, остаётся только ощущение, что было что-то мощное и невиданное, но что именно — воссоздать не удаётся. Можно сказать, что в таком сеансе участвует только тело.

Бывают и «плохие путешествия». Но самое главное в наших сеансах то, что полностью блокируется страх. В погружении любые формы и виды страха исключены. За это отвечает фармакологический компонент. А без страха негативный опыт относится только к некоторым изнурительным, изматывающим, трудным для психики моментам. Они преодолимы и преходящи. На контрасте с ними любые позитивные впечатления оказываются в несколько раз интенсивнее и существеннее.

Тем не менее, мы с Алексом в курсе всех возможных трудностей, ловушек и мучительных эпизодов в погружениях. Они учтены, описаны нами, мы обсуждаем их новые вариации, если такие появляются. К примеру, рядом с дайверами во время сеансов не должно находиться никаких зеркал. Увидев в процессе погружении свое отражение в зеркале, можно попасть в ловушку взгляда. И тогда откроется магнитная бездна: отвести глаза не получается, а нечто экзистенциально-нечеловеческое захватывает всё поле сознания.

Мы не посвящаем дайверов перед сеансами в такие подробности, ни к чему забивать голову абстрактной информацией. Если сложные состояния возникают, ты просто проходишь их как одно из переживаний. Для того и нужен агент, чтобы помогать в подобных случаях, давать поддержку, направлять, сопутствовать. Перечислю некоторые ловушки и отвлекающие эпизоды погружений.

Данные. Это что-то вроде обезличенных потоков информации, динамические массивы. Они способны в контакте с дайвером захватить его разум и заставить почти физически воспринимать большие объёмы отвлечённых сведений. Данные могут быть разных видов, вплоть до сложнейших математических формул. Встречается этот класс событий на глубоких уровнях.

Богомданные. Здесь почти то же, только религиозной направленности, так называемые «духовные впечатления». Но это, скорее, помехи для погружения, поскольку вместо осознаний или прозрений дайвер получает усиленную порцию гипноза.

Ксеромафия. Ещё один подвид данных, часто воспринимаемый не в виде потоков или кластеров, а в антропоморфной либо фигуративной форме. Это околосмысловые изображения, которые активно множатся, копируются и при контакте с ними «заражают» дайвера. Тогда погружение будет целиком посвящено им, их отвлекающей механической игре. От галлюцинаций отличаются тем, что их экспансия кажется осмысленной, и дайвер как бы наполняется чуждым замыслом.

Дефенестрация. То же, что и «выброс из окна». Резкое, внезапное перебрасывание в другой, посторонний сюжет, который никак не связан с текущим лейтмотивом погружения. Этот посторонний сюжет располагается очень далеко, настолько, что у дайвера может наступить полная дезориентация. Последующая ориентировка отнимает много энергии.

Перемот или Мясорубка. Довольно мучительная ловушка и для тела, и для сознания. Дайвер попадает в цикл своего кратковременного действия, к примеру, он встаёт на четвереньки и делает несколько шагов. Затем все эти действия он повторяет в обратном порядке до стартовой точки. После снова и снова, до определённого тупикового рубежа, дальше которого продвинуться нельзя. И остановиться невозможно. Изматывающее телесно-ментальное дежа-вю, которое относится и к речи, к мышлению, что бывает особенно неприятно. Не только двигаться, но и говорить, и думать задом наперёд — то ещё испытание. Как правило, этот Перемот — ловушка временная, её действие проходит само по себе. Но внутри неё так не кажется, восприятие времени другое, и приятного в этом мало. Отсюда и другое название — Мясорубка.

Фурфы. Это уже не события, а персонифицированные отголоски угрозы. Разнообразны внешне, их наружность зависит от воспоминаний и впечатлений дайвера. Общая их черта — воинственность орков, решительное нападение, неопрятно-портяночный вид, уродливое и гротескное оружие, а также низкочастотная тупизна. Они часто облеплены абсурдными патчами, обвешаны множеством крестиков и ладанок. Всегда атакуют, не смотря на то, что их не боятся. Сильно мешают дайверу, в том числе своей отвратительной вонью.

Есть и некоторые другие отвлекающие, нагружающие аспекты. Но все они не идут ни в какое сравнение с моментами вдохновляющего, раскрывающего, освобождающего опыта, который дают погружения. Когда ты делишься подобным с кем-то, помогаешь кому-то на этом пути — это прекрасные чувства.

Агент часто сталкивается с таким явлением у дайверов, как инфантильность. В хорошем смысле или просто как неизбежность. Дайверы, особенно на первых своих сеансах, превращаются в детей, как я уже упоминал. Немудрено, весь их рациональный, обыденный, конвенциональный, даже соматический опыт рассеивается, и они переходят в пространство неведомого. Там не страшно, необычно и весьма интересно. Конечно, это не чистое развлечение или удовольствие, дайверам приходится испытывать глубокие чувства, включая печаль и даже скорбь или крайние, пороговые формы восхищения. Но почти все проявляют свою детскость на старте, в дебюте, на первых порах.

Супер-мачо-качки, бесконечно уверенные в своей силе и своём авторитете; хозяева жизни, знающие, что почём и как всё работает, растворённые без остатка в собственном высокомерии и небрежности; солипсисты, хитрованы и зазнавшиеся всезнайки — все они напрочь теряют свой налёт и флёр, в момент превращаются в ошарашенных малых детей. Комичное зрелище, ну и вызывающее некоторое сочувствие. После потери драгоценной социальной маски оказывается, что под ней был ребёнок, отвлечённый ближними от загадок вселенной в меркантильную муть. И одна из главных загадок мироздания — он сам.

Многие дайверы, у которых не слишком усложнённая психическая организация, в начале погружения глупо хихикают или говорят, что ощущают себя роботами. Вообще, в некоторых сеансах бывает исключительной искромётности юмор. Происходят забавные, уморительные открытия, случается всем вместе — дайверу, агенту и ситтеру — искренне посмеяться, заразительно похохотать. Бывают и слёзы, спокойные, без истерик. Эти слёзы чётко классифицируются как солёные, безвкусные или сладкие — соответственно печаль, сопереживание и счастье. Эмоции больше воспринимаются как разноцветная, пёстрая грязь. Зато чувства — это огромные, гармоничные потоки-длительности, которые никуда не деваются, это люди выходят из них и периодически входят обратно.

Для агента важно всё это знать, уметь сочувствовать, сопереживать, ориентироваться, не допускать усиления абсурда или уныния, направлять и усиливать процесс при необходимости. Чтобы быть агентом нужен большой опыт погружений и крепкая психика. Ну и ещё одно качество, без которого агенту не обойтись, без которого он превращается просто в попутчика или даже ненужного персонажа. Это врождённая эмпатия.

* * *

Ночью прошёл сильный дождь, а с самого раннего утра вокруг расплылся густой туман. Никаких сеансов в этот день мы не проводили. Сидели с Алексом на большом балконе, смотрели на лесистые влажные горы, на приблизившееся мутное небо, пили Лапсанг Сушонг. В тот раз мы по обыкновению обсуждали какие-то новые статьи из научных журналов о психоделической терапии и новостях психофармакологии. Были какие-то новости насчёт воздействия псилоцибина на активность билатеральной пластины серого вещества. Учёным удалось продвинуться ещё на полшага в изучении того, как ограда мозга при приёме псилоцибина меняет свои функции взаимодействия со слуховой корой, сетью пассивного режима работы мозга и областями когнитивной активности.

Мы поговорили о разнице между синтезированным и натуральным психоактивным средством и о пропасти между практикой и описательными стратегиями официальной науки. Не так давно мы получили на пробу новое вещество — модифицированный синтетический псилоцибин. Условно оно называлось ДОК: дизайнерский освобождающий от контекста. Я опробовал соединение, оно оказалось по-своему любопытным, но для использования в погружениях не подходило.

Лично мне показалось, что этот ДОК как раз не освобождал от контекста, а вдавливал в него, просто каким-то специальным способом. Впечатления от приёма остались подчёркнуто абстрактные. Там были холодные, схематические смыслы и преувеличенный акцент на языке, именно в его письменной форме. Я рассказал Алексу о своём опыте с ДОК. Удивило меня то, что все переживания с этим соединением были вербально-аналитическими, но на неосознаваемом уровне они приходили как некие изображения, а точнее — предчувствия каких-то визуальных образов. В общем, такая постоянная щекотливая грань между номинальным словом и потенциальной картинкой.

Помню такой фрагмент оттуда. Большое закрытое пространство, вроде авиационного ангара, условное, как чертёж. Я вижу, как производятся многочисленные краш тесты. О крупный бетонный блок с разгона разбиваются какие-то автомашины. Это тоже условные машины — пикапы, грузовики, фургоны и так далее состоят из словесной информации. Это что-то типа блёклого аналога Данных, только персонифицированных до лингвистических колёсных механизмов-образов. Сложно объяснить словами полную картину всего этого.

Машина, похожая на пожарную, несётся к бетонной плите. На плите единственное граффити: привидение Каспер выдыхает из себя другого Каспера, поменьше, а тот выдыхает третьего, ещё мельче. Авто состоит из текстов — я их вижу, читаю, думаю и вкладываю в них разные смыслы. При этом внутри каждой машины лежат упакованные в тюки бумажные деньги, много денег. Мимо меня проносится такой текстовый кадавр:

Машина на скорости врезалась в препятствие, кабина сминалась в лепёшку, летели осколки и детали, в воздух взмывали банкноты, слова распадались на буквы. И так далее, много раз, с разнообразными автомобилями, деньгами и текстовыми блоками. Информация появлялась словно из ноосферы или какой-то обобщённой СМИ-среды. Меня вносило и погружало в контексты, преимущественно социально-политические. Метафора меркантильности — денежные блоки, взрывающиеся бумажными осадками от удара — была ясна. Контроль и манипуляции слова тоже были очевидны. Но всё это было слишком. Слишком умозрительно, слишком непродуктивно. Для меня этот ДОК оказался несовершенным, недоработанным, неорганичным, в нём не было перспектив. Чересчур дизайнерский и никак не освобождающий.

* * *

Люди, получающие опыт просветления внутренней оптики, чаще других сталкиваются с так называемыми синхронизациями или синхронистичностью. В эти моменты есть особая уверенность, что имеешь дело не с совпадениями, не с математической или иной случайностью, а со связанными фрагментами большой упорядоченной событийной сети. Это крупная и интересная тема, она связана с работой сознания, с изменением восприятия объектов, процессов, самого времени, с памятью, с интерпретированием, творческим вмешательством и так далее. Даже, когда синхронный семиозис идёт часто и плотно, ты не перестаёшь удивляться череде таких узнаваний и распознаваний. Наверное, это происходит на контрасте с настолько бедным на подобные явления обычным сознанием.

Нуала прибыла к нам в санаторий погожим, безветренным днём, налегке — с небольшим серебристым чемоданчиком. Я увидел её, вышедшую из автобуса, когда возвращался с прогулки в горах. И меня будто молнией поразило. Приехавшая была почти точной копией моей Ивы. С Иветтой мы прожили семь ярких и насыщенных лет, она была моей партнёркой, союзницей, сообщницей, спутницей. Её убила внезапная остановка сердца. С тех пор прошло больше десяти лет.

Нуала и вправду была очень похожа на Иву, только чуть выше ростом, с иной формой ушей и с другими кистями рук. Я, достаточно привыкший к разным синхронизациям, тем не менее, был немало удивлён. У меня появилось странное ощущение слома времени, будто я оказался в неконтролируемой импровизации памяти или в одном из погружений.

О себе Нуала почти ничего не рассказала. Война застала её в родном городе, откуда удалось выбраться не сразу. О своей психологической травме тоже предпочитала не распространяться. У того, как война прессует женщин, по сути, не такой большой выбор: убийства близких, ранения, пытки, потеря дома плюс изнасилования. Мы с Алексом никогда не настаиваем на получении анамнеза.

У Нуалы были живые тёмные глаза (немного темнее, чем у Ивы), держалась она спокойно, уверенно, легко могла шутить, было в ней какое-то таинственное достоинство. И через взгляд, через едва заметные мимические движения чувствовалась её серьёзная травма. Из-за её удивительного сходства с Иветтой я испытывал к ней даже не симпатию, а безусловную привязанность. Этот эффект мог, в принципе, помешать качеству будущих погружений. О таком писал когда-то Тимоти Лири — следует с осторожностью отправляться в «полёты» паре мужчины и женщины. Потому что могут сформироваться особенно сильные взаимные привязанности, с которыми они впоследствии не смогут справиться или которые создадут определённые жизненные конфликты. Такие привязанности по масштабу могут превосходить сексуальные взаимоотношения и дружбу. Автоматическая часть моего сознания уже готовила программу «любовных действий», получив такой богатый внешний стимул. Я критически наблюдал за этим изнутри себя, уже зная все контраргументы. У меня нет ни малейшей необходимости и никакого желания усложнять кому-либо жизнь, тем более в моём нынешнем положении и в теперешней ситуации с практикой погружений.

Большое преимущество наших сеансов в том, что наш вариант погружений блокирует не только страх, но и сексуальные позывы. Страх и секс — главнейшие нейронные комплексы выживания и размножения, берущие на себя так много ресурсов — временно угнетаются. Это даёт перспективу и пространство для скачка, для освобождающего движения вглубь или для воспарения, как угодно. Конечно, неожиданно, что новый дайвер настолько похож на мою Иву. Но я был уверен, что справлюсь с любым развитием событий. Я не собирался ничего брать, мои намерения — только помогать и давать.

Ещё моя интуиция подсказала мне такую вещь: у Нуалы имелся кое-какой психоделический опыт и, возможно, немалый. Обычно такие люди в состоянии помочь себе сами, но ситуации бывают разные. Определённо, в Нуале было нечто особенное, потому что это отметил и Алекс, и даже наш завхоз Грегор. Бадри, вероятно, тоже заметил бы, но он временно отбыл по семейным делам.

* * *

Для погружений мы используем одно и то же проверенное средство. Оно на данный момент полностью нас устраивает как в психическом, так и в соматическом плане. Мы опробовали много разных вариантов, и большая удача, что нам попалась эта формула. В сущности это микс из нескольких веществ, которые не конфликтуют друг с другом, а напротив — составляют нужный нам оптимальный комплекс.

В основе — диссоциатив, также немного тгк для глубины погружения, небольшой компонент стимулятора ЦНС для улучшения самоконтроля и доля релаксанта для мышц. Это проверенный и опробированный, чистый лабораторный препарат, а не самопальный компот. Получили средство недавно, чуть больше года назад в одном исследовательском центре в Европе.

Я как агент получаю расширенную формулу. Тот же микс с добавлением модифицированного гармалина или, как его называли первоначально — телепатина. Он нужен для того, чтобы я мог устанавливать контакт с дайвером, попадать в поле его визуализаций и впечатлений. В общем, для более успешной коммуникации и эффективной помощи.

В идеальном погружении дайверы устраняют свои травматические искажения сами. Я лишь поддерживаю качество процесса. Но бывает всякое, и в редких случаях поддержка может понадобиться мне.

* * *

Передо мной была бескрайняя степь, до самого горизонта. Она была зелёной и цветущей, наполненной мелкой живностью и миниатюрными существами. Всё было залито золотистым солнечным светом, всюду царило спокойствие. Небо ребрилось чёткой геометрией перистых облаков, они были как раздутые ветром кефирные волны. Нуалы нигде не было видно, не ощущалось даже её присутствия.

Степная поверхность медленно двигалась подо мной, ползла мне навстречу. Было видно каждую травинку, каждый цветок, каждое насекомое. Между растениями суетились мыши, низко пролетали небольшие птицы. Перемещаться быстрее не получалось. Я мог только оборачиваться, но дайвера здесь не наблюдалось. Мне даже пришлось пару раз на несколько секунд выйти из погружения. Я снова оказывался в том же степном пейзаже, спокойном, умиротворённом, безграничном. Я звал Нуалу, пробовал изменить восприятие, напрягал всю волю для поиска, расслабленно ждал. Никакого результата, всё оставалось таким же.

После погружения я разговаривал с Алексом, он теперь был ситтером на сеансах вместо Бадри. Он сказал мне, что Нуала, по всей видимости, во время процедуры спала. Это было похоже на глубокий, он же медленный или дельта-сон. Алекс судил по внешним признакам: тело Нуалы полностью расслабилось, дыхание замедлилось, глазные яблоки были неподвижны. Из погружения она вышла, как будто проснулась, и некоторое время после выглядела сонной. Словно в дельта-фазе её организм и сознание очищались и восстанавливались, не проявляя никакой активности.

С подобным случаем я сталкивался впервые. Обычно никто не может спать на таком препарате. Я не мог точно определить — летняя цветущая степь была только моим визуальным сопровождением или я попал в нулевой онейроид дайвера. Когда я изложил подробности поисков Нуалы в погружении, Алекс заметил, что во время сеанса он явно чувствовал спокойствие и удивительную безмятежность, исходившие от нас.

Алекс человек менее деликатный, чем я, и перед тем, как он собрался задать несколько наводящих вопросов Нуале, я удержал его, а она молча ушла к себе в номер и затем направилась гулять вокруг санатория в одиночестве. Не выглядела ни воодушевлённой, ни расстроенной, ни заторможенной.

После, уже вечером, в столовой мы немного поговорили с ней. Я спросил её, всё ли устраивает в погружениях. Она сказала, что всё в порядке и добавила, что после первого сеанса ничего не запомнила. Было трудно понять, говорит она правду или скрывает что-то. При этом на лице её была приветливость, говорила вежливо, адекватно. Меня всё ещё поражало её сходство с Иветтой, моментами я чувствовал нереальность происходящего. И только другой, непохожий голос нашей новой гостьи возвращал в действительность.

Следующий сеанс с Нуалой должен был пройти через день. Завтра я буду пить одну воду и медитировать, ни с кем не общаясь. Дам психике затихнуть и раствориться в беззаботности и беспамятстве.

* * *

— Можно использовать энцефалограф для Нуалы.

— Алекс, я думаю, в этом пока нет необходимости. Возможно, у неё было не онейроидное состояние, а что-то другое.

— Интересно — что?

— Трудно сказать. Но у меня есть предчувствие, что второе погружение пройдёт качественно и прояснит детали.

— Может ты и прав. Пока не будем суетиться… А как тебе вообще то, что она похожа на твою Иву? Не отвлекает?

— Да вроде бы нет, скорее, вовлекает… Но я на приличной дистанции и полагаю, что это не заметно. А так, конечно, страньше некуда. В принципе, учитывая то, чем мы тут занимаемся, чего-то подобного стоило ожидать.

— Тоже думал об этом… Может, формулу слегка изменим?

— Нет, давай оставим всё, как есть. Вряд ли это вызов для нас, но может оказаться, что мы имеем дело с очень специфическим криком о помощи.

* * *

Второе погружение с Нуалой началось солнечным днём, по обычной схеме, с обдуманно и внимательно подобранной музыкой, с сандаловыми благовониями (Ива их тоже любила), с Алексом в качестве ситтера. У меня не было никаких специальных ожиданий или форсируемых предчувствий, это почти всегда создаёт помехи и избыточные наслоения смыслов. Я был спокоен, нейтрален и придерживался подхода «делай, что должен».

Нуала пришла на сеанс тоже без следа волнений, вежливо улыбнулась нам, перекинулась парой обычных фраз. Она выглядела психически очень здоровым человеком. Тем не менее, предыдущие жизненные события привели её именно сюда, к нам.

Я оказался в открытом море или в океане, тёмно-синяя вода простиралась во все стороны до самого горизонта. Вверху было чистое небо, солнце я не увидел, но повсюду мерцал золотистый успокаивающий свет, он сверкал на водной ряби, сиял в волосах Нуалы. Мы, как два поплавка покачивались невдалеке друг от друга. Чтобы подплыть поближе к ней, мне всё же потребовалось прилично времени — расстояние было обманчивым.

— Берега нет, — раздался голос Нуалы, — хорошо.

Под прозрачной водой, на некоторой глубине виднелись кое-где мелкие рыбы, медузы, проплывали мигрирующие разноцветные водоросли. Когда я оказался рядом, Нуала стала слегка отворачиваться, словно пряча лицо или избегая взгляда в глаза.

— Это место тебе знакомо? — спросил я, не сразу узнав свой голос, искажённый водяной пустыней.

Она ничего не ответила и показала рукой куда-то в сторону. Я посмотрел туда и увидел растущие вверх серые водяные смерчи. Их было много, они выстраивались стеной пока на большом расстоянии от нас. Вихревые столбы постепенно взяли наш участок моря в сплошное кольцо. Вода под нами по-прежнему оставалась спокойной, плавно колыхалась, переливалась световыми бликами. В смерчах иногда прорывались разряды молний. Эти с каждой секундой темнеющие торнадо наверху не соединялись с тучами, а просто резко обрывались.

Нуала всё же посмотрела мне в глаза. Я заметил, что на её щеках блестят слёзы. При этом лицо её было спокойным, даже расслабленным. Мокрые волосы потемнели и потяжелели.

— Давай ты первый!

Я кивнул и ступил на поваленный древесный ствол, сделал шаг, другой. Было не скользко, просто слишком кругло. Внизу неторопливо бежал ручей и скоро делал резкий поворот за песчаный склон, терялся из вида в зарослях. Я перешёл на ту сторону и обернулся, протягивая руку. Лолли попёрла по ручью вброд, как танк — шумно и напористо. Ива сама дошла до середины переправы и там схватила меня за ладонь. Мы поднялись по мягкому, осыпающемуся скату и оказались на равнине. Всё было знакомо, никого не было, пахло молодой хвоей. Мы прошлись по озёрному берегу, где трава росла сквозь песок. Лолли уже успела несколько раз забежать в воду и поднять на мелководье облака радужных брызг. Наше место ещё дальше, оно — самое секретное и самое прекрасное здесь.

Вокруг во все стороны барханы чистого жёлтого песка, раскаляющегося под летним солнцем. Облака стоят неподвижно и всё же каждый миг неуловимо меняют форму. На небольшом песчаном холмике, в естественном углублении, откуда растут две тонкие берёзы, расположились мы. Мы спрятаны среди россыпи молодых сосен, совсем невысоких, но пышных. На этом огромном плато мы невидимы, а местность вся открыта перед нами. Древесная кора приятно пахнет, хвойный аромат окутывает облаком. За берёзовым кривым стволом растёт стайка коричневых перечных грибов. Лолли унеслась куда-то к горизонту, превратившись в точку и растворившись в пейзаже.

Мы лежим на спине, внутри маленького пушистого и колючего соснового кольца, смотрим как берёзовые кроны изгибаются в небе. Мы слушаем, как шуршит песок от медленного, тяжёлого движения Земли. Слушаем, как тихо скрипят, двигая в себе соки роста, деревья и травы. Мы ощущаем, как пространство останавливается, а время застывает. Они вот-вот исчезнут, и тогда останемся мы, и ничего плохого не произойдёт, наоборот, всё станет яснее и легче. По мелкому песку приближается быстрый ритмичный топот. Это возвращается Лолли, на своей предельной скорости. Она цвета песка, чуть темнее, её пасть раскрыта, движения совершенны, правило скручено вертикальным колесом. У декоративных борзых такое развлечение, заменяющее охоту: удалиться, разогнаться и своей максимальной скоростью напугать хозяина, промчавшись без торможения в паре сантиметров от него. В смолистое хвойное облако влетает облако песчинок. От этого трюка всегда страшно и смешно, Лолли явно довольна собой. Она обычным шагом возвращается и падает в тени рядом с нами.

Среди растительного скрипа мы различаем другой скрип, громче, с диссонансом. Он похож на человеческий стон. Мы спускаемся и идём на звук, к небольшой рощице за кустарниками. Там к берёзе привязан худой мужчина в милицейской форме, с измученным лицом, по щекам ползают муравьи, фуражка сидит косо и задом наперёд. Он хрипло издаёт скрипучие звуки-стоны. Лолли громко лает, но, скорее, радостно, чем предупредительно. Милиционер боится большую собаку с длиннющими лапами и острыми рядами зубов. Мы успокаиваем Лолли, она удивлённо обнюхивает грязные брюки берёзового пленника. Мужчина скрипучим, глухим голосом умоляет нас развязать его, он изнемог, еле держится в сознании. Мы пытаемся найти конец верёвки, узлы, это непросто, всё покрыто кусками коры, чёрствой и острой. Наконец, мы освобождаем милиционера от пут, но он не отлипает от берёзы. Он что-то нечленораздельно мычит, а мы обнаруживаем, что он был привязан к дереву только для видимости. Его тело в грязной, покрытой смоляными пятнами и кусками коры форме вросло в ствол. Этот деревочеловек сам не понимает, кто и что он, как давно здесь, насколько безвозвратно его положение. В его жилах течёт кровь пополам с берёзовым соком, кожа постепенно деревенеет, в почках зреют почки, и ему не для кого нести службу, незачем стоять на страже законов природы, которая уже почти целиком растворила его в себе. Он по инерции стонет и издаёт прощальные звуки, но всё это больше напоминает скрип сырой древесины. Мы поправляем ему фуражку и идём по песку прочь.

До последнего автобуса больше трёх часов. До остановки идти около часа. Время постепенно возвращает нас в прошлое пространство и предыдущую жизнь. Но пока что мы затеряны в безлюдных песках, пока у нас свой отсчёт и своя топология. Ива на ходу слегка танцует, Лолли хоть и утомлена, но скачет вокруг неё. Я внутри своего воспоминания, оно от моего присутствия зажило своей новой жизнью, привлекло новые детали и краски, обновило звуки и запахи. Может быть, отсюда уже нет выхода или здесь по-прежнему обитает счастье — мне хочется остаться насовсем.

Ива протягивает мне какой-то ослепительно сверкающий предмет:

— Давай ты первый!

Я выныриваю из тёмной воды и вижу, как дайвер плывёт в мою сторону, плывёт издалека, метров с двухсот. Через секунду она оказывается рядом, кричит сквозь мокрый шум:

— Давай ты первый раз не будешь считать? Начнём со второго!

Океан вокруг нас мощно раскачивается. Водяные смерчи быстро, неумолимо сужают своё кольцо, надвигаются, они уже совсем близко, всё накрывает водяная пыль, как бьющий в лицо серый туман. Нуала взяла меня за руку, и в нас врезалась чудовищной силы буря, переворачивая весь массив воды.

Водным потоком нас внесло в ущелье, мы неслись среди огромных, величественных скал. Вода осела, после дождя блестели оконные стёкла, и крыши домов пестрели ярко и свежо. В комнате было светло и тихо, тонкая мелодия близилась к завершению. Мы сидели на полу втроём, держась за руки.

После погружения мы ещё долго оставались на месте, пили воду, молча слушали музыку. У Алекса было лицо сильно впечатлённого человека. Нуала выглядела уставшей, она попросила, чтобы мы проводили её в номер. Когда за ней закрылась дверь, я оглянулся, рефлекторно ища в коридоре длинную и лохматую Лолли.

* * *

Если оседлать паранойю, то можно углубиться в расследование — принимала ли что-то Нуала перед сеансами? (Нет, не принимала). Но это не важно. А что важно? Только время, которое стирает методом химических реакций наше тело, а с ним и привычное сознание. Время — смертельная ловушка, в которой мы пребываем, и одновременно — единственный способ нашего существования в этих телах и сознаниях. Но что для нас важнее времени? Наш био-скафандр для погружений в жизнь и привязанный к нему самообучающийся софт? А, может быть, важнее всего та искра оживления, что присутствует во всём этом, которая отличает всё живое от прочей материи? Гипотезы учёных о спонтанном, многоплановом, единоразовом и хаотическом комбинировании соединений больше 3 миллиардов лет назад как начале зарождения жизни — это попытки слепого представить цвет своих глаз. Жизнь не появилась как РНК-проект, не развилась из прекурсорных существ-моделей, не образовалась из псевдометаболических циклов у горячих источников. Возможно, эта живая искра, этот принцип появился вместе с мирозданием, и для этого тихого и незаметного чуда развёрнуты время и пространство как условия и как сцена. Парадокс в том, что, будучи этим чудом, мы не можем его вскрыть, определить и воссоздать. Зато мы можем чувствовать парадоксальное и хрупкое положение дел и потому ценить жизнь, живое. Ценить чей-то метаболизм, биохимию мозга, феномен сознания и те его чувства, которые позволяют ему ценить нас.

Война, насилие, доминирование, принцип хищника, пищевые цепочки — неумолимый парадокс внутри парадокса. Иногда дайвер в погружении осознаёт что-то вроде изъяна, дефекта, нет, не проклятия, а недочёта в человеческой природе или даже во всём животном мире. И это порождает огромной глубины скорбь и печаль, это вызывает горькие слёзы. Вообще, кроме событий и процессов в погружениях много чувственно окрашенных переживаний, таких озарений, которые практически невозможно описать с помощью слов. И все они, так или иначе, связаны с невидимой, неуловимой, но вездесущей искрой жизни, с этой самой большой тайной мироздания.

Пусть растущие блоки вселенной танцуют свою партию в домино. Пусть стрелы времени распирают колчан колебаний. Пусти себя к себе домой в гости.

* * *

— Что?

— Что?

— Что.

— Что.

* * *

За пару часов до третьего сеанса мы специально, чтобы устранить сомнения Алекса, немного побеседовали с Нуалой. Говорили на отвлечённые темы, нам хватило двадцати минут. Зрачки её были в норме, общение, реакции, речь адекватные. Никакого абсурда, чрезмерной парадоксальности или скрытности не было. Она, как обычно, слегка шутила в своей манере, это удавалось ей совершенно без усилий. Мне показалось, что она поняла, разгадала нашу скрытую миссию — выявить дополнительные изменения её состояния сознания. От этого мне стало неловко, но Нуала не подала вида и даже непринуждённо попросила разрешения не покидать нашу с Алексом компанию до самого сеанса. Чтобы у нас не оставалось никаких сомнений, как бы намекала она.

Впрочем, сомнения были у Алекса, а меня лишь озадачил первый сеанс. Второй прошёл почти с классической драматургией, не считая слишком реалистичного переброса меня в моё воспоминание, которое было абсолютно живым и развивающимся. Конечно, определённую роль сыграло сходство дайвера с Ивой. Но эффект был ошеломительный, после сеанса мне казалось, что в воспоминании всё было настоящим, а моё существование и практика в санатории — иллюзия и один из миров погружений. Однако, бывает всякое, и я к таким поворотам привычен.

Когда мы собрались для сеанса, на Нуале была серая футболка с изображением крупной голубой запятой. Волосы она собрала в хвост, села, как в прошлые разы, в позу лотоса у стены, среди подушек. Алекс занимался приготовлениями, ставил музыку, колдовал с освещением. А мне снова вспомнилось негромкое пение растений, танец Ивы и мчащаяся по песку борзая. Мемориал наших следов в барханах.

* * *

Начало: Алекс в стороне, ближе ко входу, в кресле, дайвер в полутора метрах от меня, в позе лотоса, под песочного цвета пледом, запах курящегося лотоса, осторожное, неторопливое вступление музыки, приглушённый охристый свет. Момент перехода в погружение всегда быстрый и плавный, незаметный и не поддающийся описанию словами. Нуала перестаёт напоминать мне Иветту — в погружении все лица участников становятся, в общем, похожи; выделяются только глаза, а остальное — обобщённый, созданный в едином стиле портрет, так что все кажутся близкими и знакомыми, почти родными.

Я и дайвер движемся среди красивейших скалистых гор, они высятся, как разноцветные кристаллы с идеальными геометрическими формами. Слышен тоненький и переливчатый щебет птиц, удивительно старательное созвучие множества изощрённых посвистываний и трелей. Мы можем ускорять собственное движение, улицы, многоэтажные дома, дороги и мосты скользят мимо. Здания видны в мельчайших подробностях, архитектура сложнейшая, город непрерывно изменяется — и в деталях, и в общих формах. Прохожих и машин не видно, есть только их предчувствие, они едва намечены прозрачными тенями. Если смотреть вперёд, то городская перспектива задирается вверх, круто изгибается в вертикаль, и становится виден огромный масштаб этого места. Небо ощущается над головой и за спиной, но если повернуться, то причуда перспективы тоже перемещается, и город, уходящий ввысь, оказывается перед глазами.

Непрерывные метаморфозы домов, улиц, строений создают ощущение реки, текущей без направления, распущенной на множество отдельных течений и вихрей. Через несколько коротких мгновений улица, на которой находишься, становится каким-то совсем другим местом. Мы движемся — не идём, а передвигаемся в гармоничном полёте под некий ритм, залитые прохладным белым светом. Во всём чувствуется торжественная высота прощального путешествия. Но за ним будет что-то ещё.

На домах я замечаю граффити разного размера и муралы: привидение Каспер выдыхает-выговаривает из себя другого Каспера, помельче, а тот выдувает наружу просто синюю запятую, как балун из комиксов, только без текста. Тело, ум и оживляющее начало. Я стараюсь не погружаться в эту тему-мысль сейчас, чтобы не тормозить процесс. Мы перемещаемся куда-то целенаправленно. Невозможно сказать, кто кого ведёт туда — я дайвера или наоборот. Скорее, мы подчиняемся логике ритма и развитию мелодии, а, может быть, нас притягивает невидимый пока событийный магнит.

Мы приближаемся к перекрёстку, я совсем рядом со стеной крайнего дома. В каждом его кирпиче — осиные гнёзда, насекомые копошатся в мелких порах. Глубже, внутрь здания — такие же бесконечные оживлённые блоки со своим бытом, а где-то в центре дома тёплые пчелиные соты воскового зала. На осах видна каждая полоска, каждая перепонка острого крыла. Я обернулся и увидел дайвера уже на той стороне перекрёстка. Пока сегменты зданий трансформировались, она быстро направилась вглубь квартала. Мне нужно было следовать за ней, но дом, у которого я отвлёкся на ос, удлинился. Фигура дайвера исчезла за углом, здание рядом со мной было уже из тёмного непроницаемого стекла. Я преодолел ненадёжное расстояние, повернул за угол и остановился в изумлении.

Впереди стояла толпа фурфов. Их были тысячи, бурая, грубая масса заполняла ту часть города, уходя с перспективой вверх. Они были похожи, хотя и отличались в деталях, если присматриваться. В руках или за спиной у каждого было какое-нибудь грозное и одновременно нелепое оружие — от подобия замшелой базуки до хоккейной клюшки, утыканной гвоздями. Фурфы стояли плотным строем, кое-где между их плечами были зажаты уже неживые — серые лица, свесившиеся набок головы в мятых шлемах, влажная от трупного яда ткань формы, подкошенные ноги в драной обуви и размотанных портянках. От них шла вонь, они издавали низкий храп и готовились к набегу.

— Они похожи на безграмотную фразу с мёртвыми запятыми, расставленными, как попало, — раздался голос Нуалы.

Она стояла рядом со мной, одними руками делая какую-то замысловатую гимнастику. Я стал повторять её движения, и скоро мы вычерчивали перед собой синие фигуры уже синхронно и чётко. Фурфы заблеяли, завыли, их звуки были не столько грозными, сколько дико неприятными. Вонючая вооружённая толпа покатилась на нас, подпираемая сзади тысячами возбуждённых тел. Мы продолжали рубить воздух на фигурные послания, чем дальше, тем больше чувствуя приток большой энергии.

Бурое скопище бежало к нам, стреляя из своих уродливых орудий, размахивая кривыми дубинами и меча в нашу сторону рваные, заплесневелые знамёна как копья. Мертвецы выпадали из разомкнувшегося строя фурфов, валились на дорогу, по ним с чавканьем неслась грохочущая орда. Нам, будто с большой высоты, была видна обречённость их атаки. Грязный вал накатывал на синий силовой клин, разлетаясь на бесформенные ошмётки. Бурый поток убивал себя о волнорез, бездумная экспансия превращалась в брызги и беспамятство. Пока с сейсмическим гулом гибли остатки полчищ, мы миновали арку проходного двора и двинулись вдоль белоснежных пластиковых стен. Среди стерильных установок, тестовых станций, хроматографов, автоклавов и реакторов ходили лаборанты в зелёных комбинезонах. Над вакуумными шкафами и разной химической посудой на бесчисленных полках звенела и жужжала монотонная музыка оптических изомеров. В холодной поляризации нас несли тета- и дельта-волны, сразу за бетонной стеной прямо на дороге лежали трупы людей в покрытой пылью одежде. Мужчины, женщины, дети в случайных, странных позах, среди них стоящий на коленях старик, бездумно прижимающий к груди половину шахматной доски, сгоревшие остовы легковушек на обочине, чёрная толпа людей в храме, где звучит церковный хор, и сирены уже не воют, а дымят над самой горячей частью города, и копоть оседает на голые летние деревья в посадке, на берегу лунного пейзажа.

— Искусственный свет, — сказала Нуала. — Это микроскопическая красота, кода уже уходишь и больше не вернёшься обратно.

— Всё движется вокруг нас, — ответил я, — а мы вращаем притяжение.

Мы стояли в пустом и печальном городском парке, дул ветер, пролетали листья, затем всё утонуло в густом тумане. Мы бродили наугад, натыкаясь на скамейки, памятники, затем остановились у клумбы. Нас обступили со всех сторон бутоны цветов разных оттенков, они распускались звёздными фигурами, оттесняли туманную взвесь, смешивали ароматы в успокаивающем орнаменте. Нуала медленным жестом распустила волосы, но они снова собрались в хвост, он длинной змеёй уходил вверх, в мглистую бесконечность. Затем настойчивая сила потянула за эту косу, я взял дайвера за руки, и нас выдернуло из цветочного кокона в вертикальное падение. Какое-то время мы падали ввысь в тишине, особенным образом переворачиваясь и так составляя точные рифмы в хореографической поэзии. Когда мы навращали только нам понятное сообщение, наше падение прекратилось, и всё остановилось.

Мы были в знакомой комнате для сеансов, рядом сидел Алекс, но погружение продолжалось. Факелы на стенах древнего храма давали пляшущий медовый свет. Я не видел дайвера ни у амвона, ни у клиросов. Позвал её, безрезультатно. Откуда-то слышалось шипение, и я пошёл на звук. Отодвинув огромный и тяжёлый бархатный занавес, я увидел конструкцию, сложенную из четырёх массивных каменных плит. Там, как на троне, находилось небольшое, размером с младенца, существо. Оно было кроваво-красным, и воздух шипел у поверхности его блестящей кожи. Это была маленькая обнажённая женщина, сидящая в сложной позе: рука за спиной и рука у груди, нога согнута и лежит, нога прижата к телу. На голове такие же красные волосы сложно переплетались с замысловатой тиарой. Вдруг я понял, что это Нуала, узнал её, безошибочно определил. Она смотрела прямо на меня, не двигаясь. Каким-то образом я чувствовал, что она успокаивает меня, хотя никакого волнения я не ощущал. Это было упреждающее успокоение.

Вдруг раздался шум, будто ломалось что-то гигантское и хрупкое, словно огромная хрустальная люстра упала на орган в кафедральном соборе. Я стал лучше видеть новое тело Нуалы: она не была забрызгана кровью, это был цвет её кожи, волос, глаз, ногтей. Она вся источала красную энергию, и мощь этой энергии нарастала. Воздух шипел и дрожал возле неё, во все стороны стали бить молнии, посыпались длинные искры. После всё взорвалось и стало ослепительно-белым.

Я плыл лёжа, иногда тонул в каких-то мягких, смутных слоях разнородных движений. Недавно кто-то был рядом со мной. Ива? Нуала? Может быть, я? Когда я пытался вспомнить, это усилие поднимало меня наверх, так я оказался в белёсом нигде. Следующее, что я увидел, были Потоки. Это не были Данные или другие информационные массивы и протяжённости. Скорее, они напоминали циклопических масштабов, невообразимых размеров процессы. Эти огромные Потоки просто протекали, невозможно было определить их направление или содержание, даже видеть их удавалось только фрагментарно. Ничего мощнее и больше я не мог себе представить. Потоки были обезличены, величественны и беспредельны. Рядом с ними я был настолько малой крупицей, что меня просто не существовало. По этой же причине я не мог понять хотя бы часть сути этих процессов. Это не была живая или неживая материя, это не казалось информацией. Это было что-то иной природы. У меня было чувство, что в Потоках присутствует некое неведомое мне, непредставимое самоосознание. Оно не воспринималось как индивидуальное или общее. Я мог наблюдать несколько разных Потоков вокруг. Зрелище вызывало восторг и трепет. Попав в такой процесс, можно было потеряться навсегда, исчезнуть — не только как отдельное существо, но как сам принцип, представляющий жизнь. Это я понял сразу.

Нуала незаметно оказалась рядом. Было странно: она в обыкновенном виде находилась передо мной и одновременно была одним из гигантских Потоков. Я не знал, как такое возможно. Она жестом показала, что мне пора уходить, иначе я пропаду. От неё шли волны энергии неописуемой силы, но пока они плавно огибали меня, искривляя пространство поблизости.

Я собрался выйти, но какая-то часть меня хотела продолжать смотреть на непостижимую картину с Потоками. Я всё понял про Нуалу, я знал это с самого начала. В каком-то долгом, далёком, светлом тоннеле памяти, в тёплом свечении воспоминания я видел своих родных и их предков, этот протяжённый речной поток, начавшийся с ручья, видел своего ребёнка, одинокого и смелого в переполненном мире, искажаемом шумами страстей и желаний. Я перемещался в своём тоннеле прошедшего, будучи его связующим звеном с настоящим, а сам тоннель уже находился в Потоке, в каком-то из них, всё равно в каком, ведь вернуться невозможно и остаётся только стать.

* * *

Как работает драматургия в человеческом обществе? Не так, чтобы очень сложно. Нетрудно представить, что племянник нашего завхоза Грегора узнал про наш санаторий и его практику, рассказал в своей компании. Вип-посетители и какие-нибудь депутаты тоже вполне смышлёные экземпляры, поймут, что к чему. Дальнейшее развитие событий легко выстроить.

Но есть одна вещь в погружениях, знакомая агентам и дайверам, вычисленная опытным путём. Вокруг нас есть поле, очень специфическое. Оно не позволяет приближаться посторонним, незримо отводит их мимо, делает нас незаметными, защищёнными. Это поле нужно просто поддерживать.

Меня зовут Или Или Или, чтобы в обратную сторону читалось тоже три раза.

сентябрь, октябрь 2023