ТАНАТОПИЯ

Пейзаж не торопился обрастать фантастическими подробностями. За вагонным окном тянулся скучный вид: серо-жёлтые поля в осенней сырости под призрачной диффузией атмосферных фронтов, одиночные влажные деревья в анабиозе, тёмные наплывы неподвижных сосновых боров. Мышиного цвета облака возникали ниоткуда и наслаивались друг на друга. Мелкий дождь пульсировал, как из сломанного спринклера. Ни просвета, ни солнечной искры, ни яркого оттенка. Если верить путаным слухам о том, что ждёт впереди, то этот ландшафт сойдёт за райские кущи.

Маад, мужчина лет тридцати пяти, застыл у окна, вперившись немигающими глазами в стекло, как манекен. Походная одежда на нём смотрелась слишком аккуратно. В КИССе встречались подобные чистоплюи, но он не имел прямого отношения к Комиссии (по) Изменённым Состояниям Сознания. Просто наёмный специалист, прошедший спешную сертификацию или как там это у них называлось. В Отряде Т все были либо нанятыми, либо прикомандированными согласно сложным кабинетным согласованиям. Никто как бы не представлял своё ведомство напрямую, являясь его ширмой, посредником, передаточным звеном двойного назначения. Отсюда полное разобщение и аромат паранойи в отряде. Этот из нацбезопасности, этот из военной разведки, тот из расследовательского бюро, а ещё из судебной экспертизы, управления госохраны, спецсвязи/инфозащиты, один вроде бы эколог, у которого разве что на лбу не пропечатано «ЦРУ», одна якобы от стратегического мониторинга, а также «трое из ларца» от неких мутных парламентских комиссий/комитетов. Одиннадцать персон, и все арендованно-прокатные, не являющиеся теми, кем представляются, впрочем, как и оцепеневший перед осенним окном Маад.

Полоз сверхскоростного поезда на восемь вагонов с шипением сбавлял ускорение, замелькали пристанционные постройки, облачность обратилась в мертвенно-бледные морщины, состав, наконец, застыл в густом тумане под одиночный электронный перезвон. Громкоговоритель на станции не издал ни звука, и это соблюдение формальной секретности могло бы показаться смешным, но теперь навевало тоску — необъявленную, стылую, пронизанную чужим унынием, сортом местной затяжной меланхолии.

На перроне один из братьев, формально возглавлявший отряд, подошёл к группе военных в полной экипировке, с карабинами M4A5 и штурмовыми винтовками Форт-237. Показал документы, побеседовал, переминаясь с ноги на ногу, вояки стояли ровно, разговаривали без жестикуляции, тихо. Маад осмотрел тусклое здание станции: ни названия, ни табличек с указателями, добротное, но облупленное строение частично растворено в тумане, фонарь над входом тусклый, на издыхании. Вокруг были ещё военные, человек двадцать, поодаль сквозь густое марево проступали очертания тяжёлых машин. Во мгле было тихо, каждый возникший звук казался одиноким и последним. Через пару часов придут сумерки, а потом быстро стемнеет. Ночью выезд или утром — зависит только от вояк.

Через пятнадцать минут Отряд Т в полном составе повели за станцию. С тыла к ней примыкала обшитая серым пластиком крупная пристройка, там оказался почему-то тренажёрный зал. Все зашли, разместились по скамьям, у входа на стуле остался вояка в форме пограничника. Никто особо не распаковывался, уткнулись в планшеты: перечитывали инструкции, провалились в ленту новостей, играли, общались с ИИ-партнёром. Было прохладно, Маад прикрыл глаза и сидел истуканом. Переговаривались мало, в основном бубнили между собой братья, рядом дева от мониторинга чиркала что-то в блокноте. От прохладных, лишённых динамики тренажёров парадоксально веяло ипохондрией. Раздалось шипение отходящего обратно поезда, его миссия выполнена, их — ещё не начата.

Время потянулось, неизвестность срока выезда нагружала ожидание дополнительными километровыми минутами. Как ни посмотри на время — почти застывшее или утекающее в вечной иллюзии появления/исчезновения — оно обманчиво кажется родным и знакомым, а по сути являет собой моментальный и универсальный яд, пропитавший всё вокруг, запускающий гарантированное уничтожение изнутри, подогревающий постепенную аннигиляцию снаружи. Время — это изнанка путешествия, уже закончившегося где-то, но ещё проживаемого идущим. Грядущий рейд Отряда Т сродни путешествию в самое отдалённое будущее, в такое, где всё закончилось и распростёрся тотальный финал. Исчезла жизнь, умерло Солнце, Земля пришла в упадок, некому оценить величие и мучительность глобального, всеохватного хаоса. В виде предвидения, фантазии, предвосхищения можно оказаться в самом конце общей земной жизни, уже после катастрофы или, если чёткого коллапса не было, то в терминальной фазе упадка. Во время же визита в Танатопию возможно буквально наблюдать реальность надвигающегося распада, огромные фрагменты Конца.

В тренажёрку зашла женщина лет пятидесяти пяти, в пуховой кофте и такой же шапке, вся серая, но в красных сапогах. Недобро протянула «О-о-о-о…» и ушла. Всё-таки здесь обитали какие-то гражданские. Минут через пять появился грузный вояка, странно и долго посмотрел на двенадцать сидящих по лавкам человек, затем сказал собираться и идти к автобусу. Все вышли в ночной туман, плотный и промозглый. Прошли метров пятьдесят за переваливающейся фигурой военного и вышли на ровную площадку. Из дымки подъехал настоящий фортобус — здоровенная машина на шестьдесят человек, развивающая скорость под 230 км/ч, на разгоне способная лететь над землёй, с заострённой хитрой «мордой». Новая разработка, ещё мало где внедрённая, со сложнейшей системой безопасности и единовластным автопилотом. Вояка что-то бурчал в рацию, подошёл офицер, снова переговорил с главой отряда, махнул рукой группе солдат, они приблизились, стали грузиться в транспорт, занимая первые места. За ними в салон поднялся Отряд Т. Во взгляде грузного вояки читалось сомнение — сочувствовать этим «туристам» или просто плюнуть на них, какое ему, в конце концов, дело. Фортобус тронулся в непроглядный туман, вояка всё же сочувственно приподнял вслед руку и тут же сплюнул в зеркально-серую лужу под ногами.

Полупустая махина фортобуса некоторое время колесила по туману, затем круто повернула и действительно крайне быстро разогналась до впечатляющей скорости. Туманные клочья вихрились и распадались вокруг стального корпуса в ускоренной мультипликационной пляске. В салоне было тепло, свет приглушённый, мотора почти не слышно. Что-то переменилось в настроении отряда, возникли очаги разговоров, началось пробное общение. Глазами связиста это могло выглядеть, как попытки приёмников-передатчиков найти нужный диапазон, сообщить координаты и осторожно потрепаться. Вояки впереди, хорошо знакомые, непринуждённо чесали языками, другие просто дремали, свесив головы в касках.

Транспорт въезжал в Гигиеническую зону. Здесь не было ни населённых пунктов, ни производств, ничего от цивилизации. Только местная дикая природа, предоставленная самой себе. За окнами была ночь, мгла, и казалось, что там просто нет ничего вообще, только непомерное скопление капель влаги на сотни метров вверх и на десятки километров вширь, церемониальный акт большой конденсации водяного пара, сокрытие смутного начала движения в тёмном холодном воздухе — к предстоящей неопределённости, не обещающей ни понятного выбора, ни какого-либо морального вознаграждения. Маад посмотрел в окно, рядом с фортобусом в тумане мчалось сопровождение — пара бронированных машин, увенчанных пулемётами и автоматическими пушками. Кортеж Гигиенической зоны, до самой границы с Танатопией. Вооружение — перестраховка, оно не понадобится ни здесь, ни у рубежа.

Трёп в едущем отряде возник как самостоятельная величина, управляющая коллективом. Там, где связист увидел бы установку коннекта, использование диапазона частот, характеристики канала связи, сообщения в интервале от 75 до 165 Герц, Маад усматривал другое: представление и взаимодействие личностей согласно их индивидуальным схемам и общим концепциям, в группе с нечёткими целями и размытыми приоритетами. Общались корректно, «по верхам», стараясь держать своё при себе и узнать как можно больше о собеседнике. Но Маад уже рассмотрел их всех — ещё на точке сбора, затем в поезде и на станции.

1. Флегматик, медлительный, всё держит в себе, поведение выжившего, как будто всё важное уже произошло, ценящий уединение.

2. Общительный, жадный до информации «связной», склонный к переживаниям и упрощениям, инициативный, бурлящий идеями, временами развивающий бурную деятельность, уделяющий внимание внутреннему балансу.

3. Конфликтный, с претензиями, дёрганный, пребывающий в постоянных обвинениях и самооправданиях, импульсивный в поиске психологической точки опоры.

4. Сдержанный до зажатости, с трудом выражающий свою точку зрения, боящийся показать свою простоту, способный к взрывным реакциям, уважающий постоянство.

5. Коллективист, приятный в общении, ориентированный на дружеские связи, с медленной реакцией, «человек массы», в приоритете — личный комфорт.

6. Разумный, наблюдательный, корректный в контактах, осторожный, «западник».

7. Балагур, шутник, компанейский, но с замаскированным надломом, проницательный, иногда прямой до хамства, с широкими интересами, уважающий удовольствия.

8. Меланхолик, «технарь», спокойный, не любящий конфликты, самодостаточный, тяжёлый на подъём.

9. Простой, надёжный, молчун, с богатой биографией и сумеречным внутренним миром, видящий всё в мрачных тонах, лёгкий на ногу.

10. Аналитический ум, осведомлённый во многих областях, мягкий, но упрямый, способный на парадоксальные решения и поступки, ценящий красоту.

11. Уверенная в себе, «спортсменка», скорее всего, смешанные единоборства, непроницаемая, холодная, точная в движениях, держащая со всеми дистанцию, не доверяющая словам.

Надо сказать, что трое из отряда — тройняшки и даже однояйцевые близнецы. Курносые блондины среднего телосложения, монозиготные братья с идентичным набором генов. Как водится, двое более спокойные, один лидирующе-активный. Кто-то же должен быть главным и принимать решения, в этом проблема всех коллективов. Лидер-близнец по некой бюрократической логике, напоминающей биологическую рациональность, возглавлял чисто символически и Отряд Т, по крайней мере на бумагах, «в проекте». На деле он занимался предоставлением документов Отряда различным органам на пути следования, то есть был в сущности координатором-администратором. Группа являлась не столько экспериментальной, сколько наспех слепленной, это не был слаженный социальный организм, больше — анархический ком из паранойи, зазора в интересах и скрытых мотивов.

Гигиеническая зона в сорок пять километров была природным буфером, границей, отделявшей Остановившееся прошлое от Пытающегося настоящего. Почему сорок пять, сказать сложно. Натуральное число, на котором заканчивается количество костяшек в домино и соответственно сам «принцип домино», цепной реакции или же очередные управленческие махинации с ресурсами, а управленцы всегда найдут самое примитивное и пошлое объяснение своим решениям. Каббалисты говорили бы в этом случае о преображении/переходе/одиночестве/страдании и о том, что нечто происходит с самим человеческим духом. Но вообще 45 км Гигиенической пустой зоны — геодезическая случайность, результат, к которому вынудил рельеф, исторические флуктуации и бардак статистических данных. Случайность, стохастика, ну да, как же. Просто это минимум, возле какого жить не настолько страшно.

В окне всё ещё мелькала туманная тьма. Один из вояк громко сказал «пассажирам», что «на точке» будет ждать транспорт, двенадцать фугациклов, садитесь на них и дальше сами. «Фуги» — те же внедорожные квадроциклы с функцией автопилота, только способные на ускорении взлетать над землёй и лететь приблизительно двести-двести пятьдесят метров. Из инструкции в планшете у каждого следовало, что на Отряд выделяется одна мощная станция универсальной связи, капакс-гарнитуры, прозрачные поликарбонатные шлемы и «комплект миротворца», содержащий аптечку, паёк, Священное писание и штурмовую винтовку SIG XM12. При посадке в фортобус Маад приметил ящик с ручными гранатами, вроде бы М221, который военные загрузили позади автопилотного отсека. Скорее всего, каждому «подарят» по такому боеприпасу, «на дорожку», это как бы уважение со стороны вояк идущим в неизвестность. Сами солдаты предпочитали говорить о чём угодно, только не о тех местах, куда везли Отряд Т. Отчасти это были милитаристские суеверия, отчасти — ну, а что можно сказать о чём-то настолько мрачном и гнетущем и при этом совершенно непонятном? Зачем разговаривать о смерти обычным живым людям?

Впрочем, эти военные отличались от остальных особенным местом своего расположения. Могли ли находиться войска в Гигиенической зоне? Вопрос скользкий. Эта зона — территория, определённая международными договорами как пустая, «серая», ограждающая. Однако, государства, соседствующие с Танатопией могли, сильно не афишируя, осуществлять войсковой контроль ГЗ в своём секторе ответственности по собственному усмотрению. Согласно международному праву сама Танатопия всё ещё являлась чем-то вроде суверенного государства, в дела которого никто иной не смел вмешиваться, хоть там, скорее всего, уже не было ни граждан, ни социально-экономических институций, ни силовых структур. Поэтому до сих пор над Танатопией было закрыто воздушное пространство, и всякая разведдеятельность была официально запрещена. Конечно, туда регулярно залетали беспилотники, а спутники с орбиты рутинно собирали информацию, но все данные уже долгое время были одинаковы: никого там нет, всё остановилось, повсюду деградация и запустение. Никаких признаков жизни. И это фундаментально отпугивало.

Танатопия в последний период своего существования, когда ещё называлась Кеном-Катонией, была самой закрытой страной в мире. Не просто за железным занавесом, а в саркофаге. Внешние санкции, блокада и многоступенчатое эмбарго породили политику тотального закупоривания изнутри, никакой Сети, никакого культурного и технологического обмена, изоляция по всем каналам. Из Кеном-Катонии перестали выпускать, а в неё — впускать. Информация мировых разведок о творящемся там была крайне скудной и поверхностной. Поэтому впоследствии не оказалось живых свидетелей произошедшего краха — все, кто был в этом мешке, там и остались. Отсюда многослойные теории, дикие слухи и никаких достоверных сведений о случившейся то ли катастрофе, то ли упадке.

С какого-то момента в Кеном-Катонии начался падёж населения, убыль людей, стремительное вымирание. Судя по всему, однажды там не осталось никого. Не успели выбраться из саркофага даже сверхбогатые и власть имущие, более того, о таких попытках ничего не известно. Обжёгшись на серии войн, жутких последствиях Медицинской революции и ряде ядерных эксцессов, мировое сообщество стало как никогда раньше ценить международное право. Оно распространялось даже на такую странную аномалию, как Танатопия. Договорились выждать, по крайней мере, каких-то десять лет, решили пока не лезть в эту заразу, огородив её предохранительным серым поясом. Людям там явно было не место, поэтому разрабатывались проекты будущих роботизированных развёртываний. Предприимчивые умы полагали, что там будет земля роботов, интеллектуальных машин, ведущих разведку и добычу полезных ресурсов, при условии, что эти ресурсы не токсичны и не вирулентны. Танатопия в перспективе могла стать новой Антарктидой, оберегаемой от экспансий и претензий международными пактами, землёй общей и ничьей, техно-резервацией странной и несистемной. Мечты, планы, ожидания, предположения… На карте в таком случае этот кусок земного пространства, в отличие от белоснежной Антарктиды, следовало бы обозначить пепельно-ржавым пятном.

Маад устал смотреть в окно, упёрся взглядом в кресло перед собой. Возникли мысли, никак не связанные с ним, с его разумом, действиями, с его жизнью. Эти рассуждения казались будто чужими, посторонними, а возможно были наведены приближающейся Танатопией. Никто не знает дату и обстоятельства своей смерти, кроме самоубийц, именно тех из них, кто наиболее расчётлив, последователен, непоколебим. Но даже при идеальном плане самоустранения могут вмешиваться случайности или глумливый рок. Победители не верят в случайность, потому что забыли, что сами оказались здесь случайно. Так что все в смертельном неведении насчёт главнейшего события своей жизни. И мало кто знает обстоятельства своего рождения, и, скорее всего, никто — обстоятельства своего зачатия. Формирование, функционирование сознания происходит между двумя неопределёнными, завуалированными событиями. Начало и конец как бы засекречены, только по-разному: одно полностью растворено в памяти, другой поначалу вынесен далеко от тела, но затем приходит изнутри. Что-то подобное было с Кеном-Катонией, где память о прошлом заменили пропагандистскими фальсификациями, а на смерть смотрели как на политический объект. А затем в эту герметичную систему изнутри пришёл коллапс. И получилась Танатопия, как её назвал уже весь остальной мир для себя. Огромная сумеречная область сплошной неопределённости.

Что именно и как там произошло — до сих пор не ясно. Точно известно, что дело было не в инфекциях/эпидемиях, не в мутациях/радиации, даже не в коллективном/массовом суициде, эти факторы уверенно исключили. К ускоренному исчезновению населения целого крупного государства привели некие не физические причины. Эта диковинная формулировка по крайней мере приблизительно обозначала суть явления. Где-то на планете произошёл масштабный антропоцид, и целая страна превратилась в кладбище, в склеп. То, что культ смерти в Кеном-Катонии привёл к вымиранию и оскудению среды — в общем, логично. Загадкой оставалась сама реализация этого процесса.

На Отряд Т смотрели с тоскливым сочувствием не просто так. Поначалу, лет пять назад, по свежим событиям в Танатопию отправили международную исследовательскую экспедицию. Она не вернулась. Наблюдение с воздуха обнаружило их мёртвые тела не слишком далеко от точки входа. В общей сложности из сопредельных государств туда ушло безвозвратно около шестисот человек. Преимущественно нелегальные ходоки — одиночки-авантюристы и малые мародёрно-разведывательные группы. Все они умерли в разных местах Танатопии. Результат был гарантированным. Визиты туда запретили. Стали готовить умных роботов, чтобы через десятилетие отправить в Зону Т, Т-зону, Серый край.

Отправка в гиблую местность Отряда Т была спонтанным результатом спешно принятых решений на уровне правительства и противоречивой ассамблеи каких-то комитетов, комиссий, коллегий и бюро. Они чем-то вдруг обеспокоились, сбивчиво родили распоряжение, действовали хаотично — это было заметно по составу Отряда, укомплектованного явно в горячке. Миссия, скорее всего, задумывалась как секретная, но тайну сохранить не удалось с самого начала. Изо всех щелей этой впопыхах организованной акции сквозили паранойя, сумбур, расфокус. Каждый из Отряда Т думал о задании что-то своё, а от общих формулировок задач и инструкций разило растерянностью, импульсивностью и переполохом. Неопределённость на старте, неопределённость впереди. Единственная чёткая цель — сбор неких новых данных, тоже была расплывчатой. Каких новых данных?

Фортобус плавно затормозил и остановился. Здесь конец Гигиенической зоны — просто ночная дорога, бугристое поле, хилая посадка и впереди столбы с армированной колючей проволокой. На расчищенном пятаке земли стояли двенадцать чёрных фугациклов агрессивного вида, на одном громоздилась универсальная станция связи. Отряд вышел из автобуса, один из братьев обменялся с одним из вояк несколькими фразами, ткнул пару раз в экран планшета. Никакого прощания не было, в предрассветной тьме всё происходило с каким-то похмельным автоматизмом. Как и предполагал Маад, вояки дали каждому по гранате М221, — «пользоваться умеете? на всякий случай, мало ли, зверьё может попасться дикое, от людей отвыкшее, себя только не подорвите». Технарь-меланхолик проверил унистанцию и капакс-гарнитуры, всё работает. Связи с военными не будет, связь с Центром только в экстренных случаях. В Танатопии коммуникации нет от слова совсем, только со своей станцией или спутниковой трубкой.

Самый молодой из вояк принёс из багажного блока фортобуса сумки со шлемами и рюкзаки с винтовками. От пары броневиков поодаль доносилась идиотская музыка, её летне-курортная беззаботность только подчёркивала нервозную подавленность обстановки. Близнец, возглавлявший Отряд, сказал, что километр проедем по дороге вместе, после разъедемся веером поодиночке, на связь выходим регулярно, не реже раза в час, у «Фуг» бака хватает на сотню километров, даже с флай-режимом, так что движемся максимум на пятьдесят километров вглубь, чтобы приехать обратно на точку разделения, у всех в планшетах есть карта местности, пока работает унистанция на одной «фуге», мы можем видеть местоположение друг друга по красным отметкам, время на миссию сутки. «Спортсменка» встала на своей машине и громким голосом сообщила: у кого возникнут серьёзные проблемы, кратко обрисовываете их по связи, на подмогу едут только двое с соседних маршрутов, всей толпой не ломимся. Маад добавил: если проблемы начнутся сразу у всех, подбираем ближнего и возвращаемся. Спортсменка внимательно посмотрела Мааду прямо в глаза и еле заметно кивнула. Он увидел на её ремне болтающийся на цепочке бумажный блокнот, на обложке большие чёрные буквы, прорисованные ручкой — «ВЕЯ».

Все стали доставать и надевать защитные шлемы, пристёгивать их к резиновому кожуху на горловинах курток. Шлем — лёгкая прозрачная сфера из поликарбоната с экранирующей сеткой из родиевых нитей и блоком фильтрации воздуха — был довольно наивным, но единственным фактором безопасности, предложенным руководством миссии. Что-то типа защиты от возможного психотронного или инфекционно-токсичного воздействия. Конечно, «психотронный» — самый подходящий эпитет для таких зловещих мест, как Танатопия.

Все «туристы» сели на «фуги», завели моторы, сделали несколько пробных кругов на пятаке, двое едва не врезались друг в друга. Солдат открыл ворота в «колючке», отряд вяло помахал руками военным, те махнули в ответ, группа стала выезжать и удаляться по дороге. Туман стал реже, начинало светать. Обыкновенное, местами разбитое шоссе, прямое и унылое, с такими же удручающими, голыми посадками по бокам. «Фуга» под Маадом низко рокотала, в шлеме он ощущал себя одинокой рыбой в переезжем аквариуме. Отряд растянулся цепочкой чёрных точек, вздымающих позади грязные брызги и раздвигающих полумрак светом фар. Высоко вверху с востока на запад пролетали три некрупные птицы, мокрые и жалкие провозвестники зари.

Серый край

На рассвете осенний пейзаж по-прежнему ни в чём не был фантастическим, хотя и не без странностей: буро-жёлтая листва деревьев, серые голые ветви, пепельно-горчичные с красным кустарники вдруг расступались, и у дороги на грубом бетонном постаменте появлялись объёмные цифры, метров шесть в высоту — «667». Цифры были сварены из железных листов и когда-то покрашены в белый, теперь он превратился в оттенок свинцово-жемчужной рвоты. Число 667, видимо, что-то значило для граждан Кеном-Катонии. Может быть, оно намекало на то, что общество прошло «число Зверя» и благословенно двинулось дальше. Как оказалось, двинулось оно в сторону погоста. А когда исчезло, потрясённый мир назвал этот край Танатопией. Дальше в полях мелькали тёмные, тяжёлые воды, то ли пруды, то ли часть реки среди высокой охристой травы. Осень эстетически подходила этим заброшенным местам, когда бессолнечные дни готовы к мертвенному дыханию холодов. В этот раз у пустынных самодостаточных видов появилась дюжина транзитных зрителей.

Маад прибыл к несложной дорожной развязке девятым. Здесь была точка расхода. Унистанция уезжала с «Меланхоличным технарём», близнецы-тройняшки разъезжались по соседним маршрутам, Маад оказался крайней правой пластиной этого веера разделения, ближайший маршрут слева заняла «спортсменка», «Вея». Прочие распределились кто куда. Маад доверился автопилоту на грунтовке с растрескавшейся глиняной грязью. Когда дорога стала получше, взял управление и разогнал «фугу» до ста двадцати километров в час. Мотор низко гудел электро-механическую мантру и зазвучал на несколько тонов выше, когда ездок перешёл в режим полёта. «Фуга» плавно поднялась над землёй на метр, другой, третий, после пронеслась по воздуху на четырёхметровой высоте, подняв бурые вихри опавших листьев. Пролетев метров двести пятьдесят, Маад без сложностей приземлился и направил машину к ближайшему населённому пункту, указанному в планшете. Подвеска у «Фуги» идеальная, тряски нет совсем, управление удобное — подобных машин так и не узнали жители Кеном-Катонии.

На связь вышел «Флегматик». Его голос в шлемах группы обыденным, усталым тоном поведал, что почти сразу «Конфликтный-дёрганный» решил совершить обгонный манёвр, не поняв свой маршрут, и врезался на своём фугацикле в его машину. «Фуга» «Дёрганного» от удара влетела в дерево и сдохла, а сам он травмировал ногу при падении. Другая «Фуга» не пострадала, спас прочный силовой бампер, сталь + полимер. Теперь «Хромой» поедет вместе с «Флегматиком», довеском. Не повезло, особенно «Флегматику», хотя, кто знает, может быть, компания в Т-Зоне — лучший вариант. Так или иначе, происшествия уже начались.

Заданием Маада было сделать замеры среды в ближайшем городке и «вообще осмотреться, собрать данные». Возможно, там его ждёт нечто, о чём знали наниматели, но не знал он. Зачем в Танатопию послали их отряд? Учитывая то, что известно о Зоне Т, они — полусмертники. Но, в отличие от роботов, у них есть инстинкты, а значит возможен творческий, нетривиальный подход в критических ситуациях. Вероятно, не всех их посвятили в настоящие планы. Зато всем за миссию определены очень крупные гонорары. Всем, кроме Маада, он нанят «на добровольных началах». Он прибыл от КИССа, к этой комиссии все относились с подозрением: сомнительная контора, мутные проекты, конспирология, паразитизм и манипуляции с сознанием, чего только не говорили. Маад увидел в КИССе обыкновенную бюрократическую базу, за которой только угадывались контуры исследований, размытых и неясных. Участие комиссии по изменённым состояниям сознания в этой миссии явно было ширмой, а нанятого ими эмиссара использовали втёмную. Маад ехал дальше, временами поднимая свою «Фугу» в затяжной прыжок. Танатопия вокруг была пока что просто пустынной натурой, явленной в пасмурном и сыром утре.

На планшете Маад видел движущийся красный треугольник, ближайший слева. Это была «Вея», она продвигалась быстрее остальных, по плавной кривой забирая вправо. Маад никогда не видел снов или не был способен их запомнить. Вероятно, вся сэкономленная таким образом онейроидная энергия дарила ему возможность чувствовать и знать многое об объекте своего внимания. Он уже какое-то время думал о Вее, вспоминал её поведение при первой встрече группы, в бункере на военной базе, после в поезде, на полустанке, в фортобусе, на границе Гигиенической зоны. В её жёстком стальном взгляде было что-то знакомое, идеальная осанка и экономные движения говорили о хорошей физподготовке, манера держаться — о психологической натренированности. Может быть, в ней не было загадки, но определённо имелась глубина. Маад «видел», как она движется в бледном воздухе на своей «Фуге» по заброшенной дороге посреди леса, будто в огромных корявых декорациях приключенческой постановки, иногда перелетая через перегородившие путь старые древесные стволы, наполовину сгнившие, массивные, сквозь прозрачный шлем — её спокойное и сосредоточенное лицо, короткие светлые волосы, серый немигающий взгляд. Когда Отряд Т ехал в поезде на встречу с военными, к Мааду подошли уже спевшиеся «Балагур» и «Связной», с бутылкой виски, едва початой. Стали приглашать выпить, неловко и многословно, Маад смотрел на них и молчал. Их это не удовлетворило, они стали спрашивать: он вообще не выпивает? может, в завязке? не считает ли он отсутствие социальных навыков изъяном? он намерен влиться в коллектив? возможно, всё дело в немоте? Маад просто сказал им «Нет» и отвернулся. Они так и не поняли, что именно — нет, хмыкнули и ушли, а неподалёку «Спортсменка» наблюдала за этой сценкой своими бесстрастными серыми глазами. Никак не отреагировала, не улыбнулась, не шевельнула бровью, только где-то в стальной глубине взгляда зародился фантом искры ещё не интереса, но лёгкого любопытства. Сейчас, продвигаясь по стылому утреннему пейзажу Серого края, Маад чувствовал связь с Веей, отчётливо представлял, что с ней и где она, и почти был уверен — эта коммуникация работает и в обратную сторону.

Его «Фуга» подъехала к окраинам города, бывшего районного центра. Снова стал собираться туман, уже не такой плотный, как накануне, в Гигиенической зоне. Маад увидел наклонные бетонные столбы, заплесневелый кирпичный куб газораспределительного узла, остов автозаправки, первые крыши частных домов за посеревшими заборами. Он медленно поехал по одной из улиц, ведущих к центру, судя по торчавшей в том направлении тощей телевышке. Всё было ожидаемо: никого нет, полная заброшенность, пустые дома и здания, в летнюю пору здесь всё утопало в зелени, растения всерьёз и надолго захватили безлюдную территорию за несколько лет — сейчас повсюду высились голые стволы, изредка в ржавой, крепкой листве, повсеместно торчали длинные ветки кустов, ниже располагался мягкий ковёр жухлой травы. Строения целые, иногда со следами разрушения от ветхости. Вид напоминал архивные кадры из Припяти 1986 года. Бетон, кирпич, железные конструкции ещё держались посреди осеннего растительного анабиоза, ржавчины, пыли, влаги, являя симбиоз между флорой и распадом городской среды.

Город, пока был жив, носил название 1017. На въезде сохранилась стела с этими цифрами, за которыми виднелся ряд густо закрашенных чёрным букв от предыдущего названия, согласно карте в планшете это было «Рефлютово». Кеном-Катония прошла через периоды странных реформ, одна из них касалась тотальных переименований населённых пунктов. В этом районе старым образцам соответствовали Рефлютово, деревни Потемень, Гуякино, Ссысеть, города Блоховское, Блегощь, Новое Шлондрово и так далее. О периодах налаживания международных связей говорили астионимы Садбери, Панта ду Арангату, Уберланд, Уигборо, Грейт-Мопстоу, Хух-Баофан и тому подобные. Аутентичные названия городов сохранялись ради внутреннего туризма только в так называемом Родиевом кольце, это около девяти исторических центров. В конце концов, настал период жёсткого изоляционизма и особого вида обскурантизма, когда названия всех населённых пунктов унифицировали до набора цифр. С такими именами числительными Кеном-Катония и вошла в свою последнюю, погибельную фазу. Каждый из Отряда Т теперь вместо Зныри, Троеногово, Шапсвика, Фаллингтона, Жуау-Парайзу или Лайсюя мог посетить только 1002, 631, 808, 1077, 52 или 045. До бывшей столицы, носившей предсмертный номер 888, было далеко, и там был опасный уровень токсичных загрязнений, если верить разведданным (прощальная авария с утечкой и выбросом на огромном химкомбинате в городской черте). С этими номерами всё сильно напоминало систему концлагерей, что, в общем, недалеко от истины.

В капакс-гарнитуре периодически слышались короткие отчёты Отряда Т. Больше всех засоряли эфир однояйцевые близнецы. Маад только раз сухо сообщил, что въезжает в городскую черту. Он остановил «Фугу» посреди улицы рядом с кучей схватившегося намертво щебня, достал уни-датчик, сделал замеры. Ни радиации, ни токсинов, ни вирусов. Затем он сконнектил гарнитуру с волновым уни-детектором — никаких сигналов в радиусе ста километров, исключая их станцию связи. Маад снял шлем, размял шею, прислушался: ватная, туманная тишина, ни птичьих голосов, ни ветра. В течение следующего часа он заходил во дворы и дома, в пару квартир пятиэтажных домов. Там было одно и то же: запустение, пыль, плесень, островки бледной травы, бедная обстановка и некий беспорядок в расположении бытовых вещей. Такой бардак свойственен алкоголизму или затяжной апатии. Посуды от спиртного не наблюдалось. В одной из квартир обнаружился иссохший труп. Это был мужчина средних лет, встретивший свою смерть в одних трусах и майке, под кухонным столом. В комнате на диване была разложена какая-то то ли военная, то ли полицейская форма, когда-то чёрная, теперь буро-фиолетовая. Скорее всего, некие спецвойска. Маад взял с мертвеца пробу кожи, чтобы проверить на Пленус-лабе, портативной лаборатории для всех химических тестов и для очистки воды. В одном дворе кустарник пророс сквозь человеческий скелет, изрядно потрёпанный, без костей ног, вероятно, когда-то обглоданный одичавшими собаками.

Кроме беспорядка и запустения повсюду, в жилищах, на уличных стенах встречались плакаты одинакового содержания. На чёрном фоне белый схематичный человеческий череп и над ним условный парашют или перевёрнутая капля. Ни надписей, ни вариаций графики, один и тот же аскетичный рисунок. Трупы горожан попадались редко. Очевидно, умерших транспортировали куда-то именно те спецвойска. А сами они, верные приказу, видимо, удалялись умирать в специально отведенное место, возможно, из последних сил. В ином случае их трупы встречались бы чаще. Так и оказалось: проехав пустынный центр и миновав унылое здание городской управы рядом с почерневшей телевышкой, Маад свернул на север, проехал и пролетел несколько кварталов и оказался на большом пустыре, где располагался огромный могильник. Горы трупов, старых, потемневших, сваленных под открытым небом, вокруг следы бульдозеров и грузовиков. Тела целые, головы, конечности на месте. Умершую массу, скорее всего, обрабатывали консервирующим аэрозолем, сильного разложения и запаха не было. Ближе к краю лежало несколько мертвецов в чёрной спецвойсковой форме — они свозили сюда всех и сами остались здесь же. Пленус-лаб не показал в пробе, взятой у кухонного трупа, ничего необычного, никаких аномальных соединений. Смерть жителей была, судя по всему, естественной.

Дальше Маад объезжал город по окраине и увидел отдельные свалки — для автомобилей и разной техники, для бытовых приборов и даже для мебели. Остальные участники миссии по связи сообщали приблизительно то же. Маад отключил свою гарнитуру, перед этим попробовав связаться с центром — связь была отвратительной, слышались нелепые обрывки речи, «…охн…сви…ции…а…тно…тесь…». Похоже было, что воспроизводится закольцованная запись речи. Чего-то такого Маад и ожидал, какой-то подставы, обмана, подлого трюка. Возле здания с четырьмя дорическими колоннами, видимо, местного Дома культуры, стоял на спущенных, смятых колёсах военный крытый грузовик. В кузове Маад обнаружил контейнеры со старыми, покрытыми прахом авиабомбами. На Доме культуры чернел огромный плакат с черепом и каплей. Внутри было темно и пусто, зал со следами вывороченных кресел, разобранная сцена, сорванные кулисы. Целая стена, как в психозе, оклеенная небольшими плакатами «череп и парашют». Огромное почерневшее зеркало с поперечной трещиной. Маад представил, какие фильмы могли показывать здесь: агитационно-пропагандистские, только военной тематики, о прошедших, нынешних и будущих войнах, в которых Кеном-Катония всегда побеждает, никаких поражений, ценой жизней, всё по-честному. На площади чуть дальше располагалась возвышенная площадка без ограждений, возможно, для казней или политического воспитания, а может быть для того и другого.

Он зашёл в помещение какого-то магазина, с непроницаемыми витринами, пустого. Там на пыльном прилавке стоял небольшой аквариум в сварной раме, грязный, с засохшей плесенью на стенках. Маад оставил рядом с этим аквариумом свой новый шлем, прошёл вдоль полок к стене, прочитал на ней надпись чёрным мелом: «Каждая наша могильная плита — памятник нашим жизням, созданным из пустоты, чтобы воплотить смерть. Мы не уходим, мы превращаем себя в новое Ничто, куда невозможно опоздать. Если вы живёте так, как будто вашей смерти не существует, то будьте вы прокляты. Как прокляты мы.» Буквы острые, дёрганные, но строки удивительно ровные. Наверное, здесь провёл свои последние дни какой-то местный мыслитель или пропагандист. Маад подобрал с пола, из обломков посуды, ветхих тряпок и мусора книгу без обложки. Текст на жёлтых листах был тщательно замалёван чернилами, страница за страницей, кое-где на полях были рукописные заметки. Маад взял томик с собой и вышел к своей «Фуге».

Он ехал вдоль запущенного сквера, теперь там был бурелом и буйство крупных кустарников. На связь вышла Вея, она спокойным тоном сообщила о пустом посёлке, могильнике на окраине и огромных размеров солдатском кладбище с северной стороны. Маад обрадовался её голосу, «увидел» её на «Фуге» на краю серого бугристого поля, где глубоко врывшаяся дорога круто поворачивала в селение. Затем в эфир стали выходить остальные, у всех было одно и то же — брошенные жилища, могильники, упадок и запустение. Маад обратил внимание, что у некоторых несколько заторможена речь, голос вялый, длинные паузы между словами. Один пробубнил что-то совсем неразборчивое, расслышать удалось только «миссия бессмысленна». Близнец-вожак и Технарь-меланхолик подтвердили, что связь с руководством миссии полностью оборвана, но унистанция Отряда работает нормально. Договорились ночью выходить в эфир только при крайней необходимости. Никакой общности между разрозненными членами группы в Сером крае не ощущалось, напротив — казалось, что в Т-Зоне отчуждённость каждого стала только больше, чем до визита. Эта местность и её атмосфера ещё сильнее разбавляли всё человеческое, пытаясь подстроить, встроить чужаков в своё безлюдье и покинутость.

День постепенно наливался вечером, как бы тяжелел, охлаждаясь и затемняя небо. Маад заехал в ближайший двор: трёхэтажные кирпичные дома, покосившиеся хозпостройки, всё заросло, мох поверх фундамента и газовых труб. Он оставил «Фугу» за металлическим ржавым сараем и вернулся к дороге, ещё раз осмотреть дикий сквер. Оттуда, из дебрей веток, чуя близость сумерек, вытекла на открытое место стая диких собак. Крупные, внимательные и голодные особи, метрах в пятидесяти, давно заприметили визитёра, выползли на разведку, возможно, на охоту. Их вид честно не предвещал ничего хорошего. Маад нащупал приклад винтовки и сделал несколько шагов назад, снова оказался во дворе, дернул рукоятку ближайшей двери, она распахнулась, вошёл внутрь — сумрачно, затхло, пыльно, грязно. Из-под ног веером побежали тощие крысы. Маад закрыл дверь, выглянул в ближайшее окно: псы уже крутились, рыча, у входа, обнюхивали фугацикл, фыркали, с досадой поскуливали. Он осмотрелся — здесь раньше была некая контора, безликая казённая мебель, столы и стулья, открытые шкафы, тумбочки, разумеется, много «черепа с парашютом». Никакой документации не было видно, всё успели уничтожить, хотя, судя по простоте входа прямо с улицы, учреждение было малозначительное. Весь интерьер в пыли, на полу хлам — пустые графины, тряпьё, провода, смятые жалюзи, мусорные корзины, разбитые цветочные горшки. Маад решил заночевать здесь, псины всё ещё топтались у двери, царапали её крепкими когтями, а когда он включил мощный фонарь, стая принялась лаять и повизгивать.

Маад сдвинул столы, стулья и тумбочки, соорудив себе смесь ложа и пункта наблюдения. Дверной замок не подвёл (странно, что механизм не проржавел), но для надёжности вход пришлось перегородить парой вешалок для одежды. Рюкзак Маад поместил под голову, SIG XM12 положил рядом. За грязными окнами быстро темнело. Устроился, направил фонарь, раскрыл книгу без обложки и стал изучать маргиналии. Их было немало, некоторые короткие, иные переползали на следующие страницы, почерк один и тот же, временами колючий, временами вялый, заваливающийся, уходящий в каракули.

Автор заметок почему-то не стал пользоваться чистыми бумажными листами, он взял книгу, маниакально вымарал чернилами весь текст и оставил кое-где на полях свои умозаключения. В мире Танатопии записки сумасшедшего были, наверное, естественной вещью. Маад, отвыкший и от рукописей, и от книг, листал страницы осторожно, словно это была археологическая редкость. В Сером краю были компьютеры и собственная закрытая Сеть, но сейчас от них почти не осталось следов. Из пометок стало понятно, что в Кеном-Катонии в какой-то момент, давно, упразднили все тюрьмы, а осуждённые сразу после приговора отправлялись на войны. Это было более-менее известно во внешнем мире. А вот новость: в какой-то период катастрофически вырос алкоголизм, просто стал серьёзной проблемой для властей, из-за этого был резко принят жесточайший сухой закон с расстрелами и отправкой в военные лагеря за малейшие его нарушения. Дальше неизвестный автор перешёл на сентенции и афоризмы, странные и малопонятные постороннему читателю:

«Одна смерть — статистика избавления от пустоты жизни. Миллионы смертей — праздник Великого Нонсенса»

«Цель всякой смерти — только жизнь»

«Любовь обязательно принесёт страдания, а смерть, распылённая в воздухе, вездесущая, как воздух, уничтожает весь мир страданий»

«Социальная башня справедливости и добра построена из алмазных кирпичей, каждый кирпич — чья-то смерть»

«Социал-катонизм уравнивает всех, как и смерть»

«Мы мёртвое мясо, нами движет воля к гибели, потому что жизнь — короткий зашифрованный обман, в нём убийство, поедание и превращение всего в отходы. После жизни нет ничего временного»

«Мы не боимся смерти, пока мы есть — и она есть, нас не станет — и она исчезнет»

«Насилие насилие (неразборчиво) в умерщвлении полная свобода»

«Кенома видит увлекательный кошмарный сон о наших жизнях, а когда просыпается — мы исчезаем, распыляясь в умирании»

«пишет о Вечном источнике, какой ещё Вечный источник? ненавижу и его, и себя, и всех»

«хотелось бы перед тем как помру пожрать. с юности не ел бифштекс»

«Не дай Бог Смерти мне здесь выжить»

Для Маада всё прочитанное было фрагментированным бредом, бессмысленными нагромождениями трепыхающегося в понятийных судорогах ума. ИИ в планшете определил в заметках переделанные цитаты исторических фигур прошлого — Сталина, Фрейда, Эпикура, Ницше, отметил частичное влияние гностической мысли. Всё это было бесполезно, Маад отложил чернильный томик в сторону, взглянул на замершую красную отметку Веи на карте планшета, а потом прикрыл глаза, наощупь выключив фонарь.

Маад не спал, просто давал себе отдых. Снаружи в темноте отрывисто кричало что-то живое, явно не собака, ухали некие птицы, скрипели стволы старых деревьев. Скудные и тревожные звуки ночной Зоны Т, саунд жизни, только наполовину пришедшей в себя после чего-то ошеломительного. До того, как удивить весь мир, а затем превратиться в Танатопию, Кеном-Катония двигалась по одному из проторенных путей развития, не изобретая ничего нового. Поначалу формой правления там был авторитарный капитализм, с годами всё больше склонявшийся к ужесточению системы и усилению контроля. Доминировал культ силы/денег, общепринятые в мире свободы стали считаться разрушительными и вредными. Довольно скоро денежно-силовой культ превратился в не артикулируемый официально культ смерти. Кеном-Катония практически постоянно вела войны разной интенсивности и продолжительности. В этом закрытом обществе и государстве человеческая жизнь стремительно обесценивалась. Если во внешнем, западном мире жизнь гражданина можно условно оценить в 10 баллов, то в Кеном-Катонии такой показатель был бы около 2 баллов и стремился бы к нулю. Милитаристски накрученный, предельно зарегулированный социум Катонии за каких-то тридцать лет оказался в герметичной тоталитарной структуре, где жизнь не ценилась совсем, любого можно было заменить другим, как внизу, так и вверху общественной пирамиды. Устранение маленького человека-винтика или большого анкерного болта из госаппарата стало делом одинаково обыденным, тривиальным. Громкий подрыв или тихое удушение без свидетелей, обслуга или генерал — не было никакой разницы и никакой защиты. В войнах Кеном-Катония расходовала миллионы своих солдат, не считаясь ни с какими потерями. Культ смерти стал пронизывать всё общество насквозь. В прошлом кто-то из интеллектуалов свободного мира предложил использовать термин «танатократия». Под этим имелась в виду политическая концепция, в основе которой лежало насилие, пыточные практики и смерть. В танатократии управление обществом осуществляется через смерть. Автократ наверху пирамиды кроме того, что управлял жизнями, взял на себя функцию управления смертью. Он стал главным производителем смерти, он показывал, что может воспроизводить смерть неограниченно — в любом количестве и сколько угодно долго. Продемонстрировав свою полную безжалостность, автократ в то же время предоставил своим гражданам свободу выбора. Этот выбор касался различных способов умереть, наиболее почётной считалась смерть на войне. При этом каждый человек в Кеном-Катонии твёрдо знал, что только их лидер решает, кому жить, а кому умереть. Смерть как принцип управления со временем парадоксально привела к уменьшению базового страха смерти у населения. Большую роль в этом сыграла пропагандистская система с мощнейшей промывкой мозгов. Граждане верили, что Смерть — это высшая сила, верховный принцип, и что она хочет жить, жить в них, через них, постоянно поддерживая себя, а без неё вся страна рухнет и распадётся в прах. Это был беспрецедентный по масштабам культ смерти, непрерывный конвейер уничтожения. В небольших перерывах между войнами активно решался демографический вопрос. Если рождался мальчик, семье монетный двор печатал крупную денежную сумму и выделял отдельное жильё, до старости мужчины Кеном-Катонии не доживали, а старушек ради освобождения жилплощади отправляли в нищие приютные дома. За родившихся девочек суммы были значительно меньше, но, повзрослев, девчата шли в армию на общих основаниях. Волны смертности иногда снижали свою высоту, чтобы социум имел возможность количественно восстановиться. Но Смерть никуда не уходила, её почитание продолжалось как ритуальная практика, как главенствующее мировоззрение. Древние ацтеки со своими кровавыми церемониями, вероятно, пришли бы в ужас, попав в Кеном-Катонию.

Это ориентированное на ценность человеческой смерти государство не было национальным. В нём проживало много мелких этносов, чьи культура и язык планомерно искоренялись. Титульная нация, статистически заявленная как большинство, имела туманное происхождение, синкретическую, заёмную культуру и, как ни странно, не обладала своим языком — им стал один из присвоенных когда-то в давние времена диалектов. Изолированная жизнь в постоянной тени смерти, с её культом, в конце концов закончилась самым загадочным в истории коллапсом.

Интересно, что в Кеном-Катонии, в жёстких условиях развивалась собственная наука. Известно, что катонские учёные проводили эксперименты с геном FOXO, регулирующим регенерацию в живых организмах. Это была тема потенциального бессмертия, бессмертия не населения, но власти. Бессмертие — та уникальная вещь, ради которой многие оказались бы готовы убивать. Тем более в стране, живущей под сенью крыльев Танатоса. Однако, вместо бессмертия Катония получила полное вымирание. Возможно, генетические эксперименты пошли не удачно и каким-то образом вызвали повальный мор. На этот счёт во внешнем мире были только догадки.

Сквозь замызганное оконное стекло стал пробиваться зыбкий, серый рассвет. Маад поднялся со своего ложа, взял винтовку, отпер дверь и тихо вышел наружу. Было ещё темно, восток тягостно пробуждался, но Луна светила своей последней четвертью. Маад прошёл к дороге, выглянул из-за каменной опоры дворовых ворот и увидел в жёлто-серебристых лунных сумерках лису. Она тоже видела его и застыла посреди дороги, сверкнув отражённым светом в глазах. В диком животном было что-то необычное, даже уродливое. Маад присмотрелся: тело зверя оказалось слишком длинным, по строению — как у таксы. Вместе с хвостом лисица казалась почти двухметровой. Они стояли в призрачном свечении и смотрели друг на друга. Вдруг вверху ухнуло, захлопало, лиса молниеносно влилась в дебри сквера, Маад запрокину лицо и увидел над собой пролетающую белую сову. У неё были непропорционально огромные крылья, такие просто не поместятся на теле. Крупная птица взмыла вверх и стала удаляться. На другой стороне двора хрипло завыла собака. Что-то затрещало ветками в глубине аллеи. Животный мир Танатопии был ночным, почти немым, развивающимся по каким-то своим траекториям. Прежними, знакомыми, общими были Луна, Венера и звёзды в небе этого полушария. Маад вернулся в контору, прикрыл дверь, включил капакс-гарнитуру и стал собирать рюкзак. На планшете метка Веи пришла в движение, направляясь на север.

«Вообще осмотреться, собрать данные» — в этом задании от КИСС скрывалась какая-то червоточина, коварная абстракция. Видимо, у каждого из Отряда Т было своё, отдельное и тайное задание, сформулированное так же расплывчато. Возможно, некоторые из группы изначально были скооперированы и преследовали общую цель. А может и нет, и все события развивались по логике дурного сна, не предвещавшего миссии ничего хорошего. Сама Танатопия действительно походила на застывшее, хмурое сновидение. Маад оседлал свою «Фугу», завёл мотор, выехал со двора, миновал заросли сквера, проехал угрюмый центр, двинулся по дороге, огибавшей город 1017 с юга. Всё те же пустые дома, склады, железобетонные заборы. Кое-где на стенах, на плитах заборов попадались граффити, надпись чёрной краской «Hysterema». Скорее всего, дело рук подростков — единственной категории в Кеном-Катонии, по гормональной дурости способной на небольшие диссидентские пакости. Латиница, насколько известно, здесь не приветствовалась и всячески вытравливалась из общественного поля. Значит, в царстве танатократии всё же находились неблагонадёжные элементы, заявлявшие о некоем Изъяне, въевшемся в людей, в стены, в мысли, в саму жизнь. Только Маад подумал об идее изъяна, как тот явил себя в эфире, в сообщениях от переночевавших в Танатопии партнёров по миссии. В капакс-гарнитуре возникали голоса членов Отряда, и в их словах слышались патологические, ущербные интонации, первые наплывы бреда, спутанность мыслей. Это было похоже на хронику сопротивления безумию:

— …проснулся у речного моста, костёр погас, усталость жуткая, смотрю — на меня несётся стадо баранов, огромные, как боровы, с глазами красными, думал, затопчут насмерть, втопчут в кострище, сколько я эти дрова собирал, как в головоломке, нужно бензином было, а сил не осталось, не хотелось вообще, и налетели на меня, уже не бараны, уже рой мух и тоже глаза красные и хоботы такие, все в мертвечине, хоботы распухшие…

— …то, что связи с центром нет, это закономерно. Это закономерно. Мне перед отправкой сказали, что всё наоборот. Что центр — там, куда нас отправляют, а они — флуктуации периферии, фаза эманации. У меня дома сын, жена и мать. Я, скорее всего, не нужен им. Паёк мерзкий был, зря я его съел…

— …смотри-ка, проклята земля за тебя, со скорбью будешь питаться полевою травою, а после возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо раскаяния ты не знаешь и всякое добро обращаешь во зло. А нет сил обращать. Ничего не хочу и ничего не буду…

— … я думаю, это деформация от гравитационного излучения. Дело не в массе, а в условности метрики континуума. Всё дело в подходе к безразмерной величине, только в этом. Безмассовый объект с абсолютно любой скоростью, как наше сознание. Сумасшедший период, сумасшедшая амплитуда. Понятно же, почему они все переубивали друг друга…

— …Астры осенние, грусти цветы, тихи, задумчивы ваши кусты, тихо качаетесь, грустно склоняетесь осенью поздней к земле-е-е-е… Сад весь осыпался, всё отцвело, листья увядшие вдаль разнесло, лишь одинокие астры осенние ждут понапрасну весны-ы-ы… (рыдания, всхлипывания)

— Я боялся, что война станет главным событием в моей жизни. Так и произошло. Даже вот это, это всё — меня уже не трогает, не удивляет. Вообще всё равно. Что живые чувствуют в Аиде? Думаю, апатию. Верно у них нарисовано — живое сознание, душа сгустком выходит из темени и капает вверх, потому что здесь всё перевёрнуто. Патроны есть, граната есть, нож имеется, лучше про меня забудьте, иначе, если встречу кого из вас — убью однозначно и без сожаления…

Последним в серии сообщений был голос Веи, обыденный, ровный, с некоторым вызовом:

— Мужчины, вы шлемы, надеюсь, не снимали? Не на пикнике всё-таки. Соберитесь.

Не все вышли на связь. Один вместо сообщения коротко покашлял и высморкался, звук странно резонировал, как внутри большой цистерны. Другой совершенно спокойным тоном сказал «У меня истерика» и отключился. Утро насыщалось тревогой, снова появлялся туман, ощущение времени исказилось.

Маад собрался по этой же дороге выехать из города, всего пара километров. Всё очевиднее становилось — на точку сбора могут вернуться не все. Нечто неуловимое, не фиксируемое датчиками воздействовало на Отряд, по крайней мере, на некоторых. Проезжая мимо трёхэтажного добротного здания с проваленной крышей, Маад заметил сбоку от него, на заросшей бурьяном парковке две машины. Зелёный бронеавтомобиль врезался в кабину фуры, дтп, ставшее многолетним памятником аварии. Спущенные колёса, раскрытые двери, искорёженный металл. Что-то привлекло внимание Маада, и он подъехал к брошенной технике, спешился, подошёл ближе. Это не было случайной аварией, это было нападением. Броневик въехал в фуру, блокировав её, затем началась перестрелка — на борту грузовика были следы от автоматных очередей. На растрескавшемся асфальте, в сухом бурьяне лежали трупы, скелеты в остатках одежды. Маад насчитал семь мертвецов. Он обошёл фуру сзади, двери кузова были приоткрыты, внутри, возле крупного деревянного контейнера обнаружилось ещё два трупа. Судя по расположению тел, они могли стрелять друг в друга почти в упор. Маад забрался в фуру, подошёл к контейнеру, сбросил крышку. Это был странный агрегат, напоминающий установку на иллюстрации к научной статье, прочитанной несколько лет назад. У Маада была прекрасная память, он узнал эту технологию. ПТГ, порционно-тороидный генератор, о котором ходили чуть ли не мифы и который не удавалось реализовать на практике. Теоретически «вечный» источник энергии. Очевидно, катонским учёным в жёстких тисках между пытками и смертью удалось создать такой аппарат. Больше того, генератор всё ещё работал — бесшумно, почти незаметно. За такое оборудование безусловно могли идти внутренние бои, что бы не происходило в агонизирующем государстве-тюрьме. Маад проследил, куда вёл тонкий серый кабель от ПТГ — на крыше фуры располагался почти плоский пластиковый блок с короткими антеннами. Древний модуль радиоэлектронной борьбы, тоже работающий. Почему-то уни-детектор не выявлял этот РЭБ, просто не видел его, даже в этот момент, вблизи. Технологические достижения Танатопии, от них тоже веяло аномальностью, недобрым парадоксом.

Конкретного задания по обнаружению мифического «вечного генератора» Мааду не давал ни КИСС, ни иные причастные к миссии органы. Какова была вероятность этой находки, этого маршрута, цепочки предыдущих мелких обстоятельств? Или всё настолько дотошно спланировано, вплоть до кажущихся спешки и сумбура на старте, до якобы случайного разделения по одиночным курсам? Маад предпочёл не гадать, спустился обратно в кузов, аккуратно отключил ПТГ (два рычага с поясняющим коротким текстом на корпусе), вернулся на крышу, содрал РЭБ и сбросил его вниз. Затем он спустился, прикрыл двери фургона, отнёс РЭБ метров на двадцать в сторону, положил за угол здания, активировал гранату М221, бросил её на модуль и прижался к стене. Оглушительно рвануло, взметнулся столб пыли и дыма, Маад пошёл к своей «Фуге», развернулся и, набрав скорость, полетел прочь из города.

На планшете были видны метки каждого из группы. Некоторые стояли на месте, другие медленно перемещались, но двигались не к точке возврата, а по другим направлениям. Видеосвязь на унистанции была заблокирована, допускались только аудио сообщения, они вскоре автоматически стирались. Больше никто в эфир не выходил. Маад ехал в сторону Веи, а она уже следовала на северо-запад, удаляясь от него и сближаясь с остальной группой. Он снова «увидел» её на запылённой «Фуге» среди плоского пейзажа с буро-зелёными островами лиственных и хвойных рощ под тяжёлыми, налитыми холодом облаками. Вея миновала ржавый мост через небольшую, сильно заросшую по берегам реку, на карте она называлась Ненома, ближайший посёлок в двадцати километрах, старое название Стомаха, новое — 1308. Вея направлялась дальше, минуя все близлежащие населённые пункты, в них гарантированно было одно и то же, пустые улицы и дома, могильники, свалки, плакаты с черепом, брошенная жизнь, тоска стылого воздуха перед входом в зиму.

Маад мчался уже за городом, выбравшись на вчерашнюю дорогу и собираясь искать путь на северо-запад. Мимо проплывали склады для удобрений, пустые, с сорванными воротами, кладбища сельхозтехники, целые плантации странной высокой травы, иссохшей и фиолетовой, из густых посадок выныривали и исчезали подвижные куропатки, однажды перед «Фугой» проскочил крупный заяц. Почти через час езды Маад увидел в буйных зарослях на пригорке одинокий фугацикл — чёрно-оранжевая машина, не из тех, которые выделили Отряду Т. Подъехав поближе, Маад выключил мотор, взял винтовку и пошёл к чужому вездеходу. Холодная «Фуга» была упёрта в ствол дерева, у соседнего пня на примятой траве лежал человек. На нём не было шлема, лицо смуглого азиата, хотя форма Европейского Стратегического Альянса. Лежащий пошевелился, заметил Маада, несколько секунд соображал, морща лицо, а затем наставил на подошедшего пистолет. Маад попятился, спрятавшись за стволом берёзы, громко сказал: «Не стреляй! Спокойно! Я оставлю винтовку и подойду. Ты ранен?». Чужак уронил руку с оружием и опустил голову. Маад выждал пару минут, вышел из укрытия и подошёл к азиату. С виду у него ранений не было, но выглядел он измождённо, еле двигался.

— Ты откуда? — спросил Маад. — Как здесь оказался? Понимаешь меня?

Человек приподнял голову, посмотрел нездорово блестящими глазами, лицо в испарине. Он разлепил губы и сказал на упрощённом английском:

— Task is impossible. I am violator and fatal leak…No strength, don`t want anything.

— Ты здесь один? — Маад наклонился и попытался перевернуть чужака, чтобы осмотреть на ранения, но тот выставил руки вперёд и замотал головой. Маленький пистолет незнакомой модели, странный, почти сувенирного вида, упал в траву.

— Ты приехал один? Давно? Откуда?

Азиат снова свесил голову и произнёс что-то на незнакомом языке, отдалённо напоминавшем синнинский диалект. Маад включил планшет, настроил языковое ИИ-распознавание, предложил чужаку продолжить, но тот наотрез отказался говорить.

— I can take you with me, — сообщил Маад и показал на свою «Фугу» в отдалении. — Are you sick?

— I stay here, — слабо отозвался азиат. — Brother died, all died, me too… Color of thoughts is ineffable.

— What happened to you? — Маад осмотрелся, у азиата с собой ничего не было, ни рюкзака, ни снаряжения, ни какого-нибудь груза, его «Фуга» стояла пустая.

— Go away! — из последних сил прохрипел лежащий и махнул рукой в сторону. Маад сходил к своему фугациклу, взял из ранца паёк и флягу с водой, вернулся, положил всё рядом с азиатом. Тот впал в забытье и скрипел зубами. Маад сел на свою «Фугу», ещё раз проверил все сигналы в округе — ничего, кроме их унистанции, а потом поехал дальше. Отъезжая, он услышал короткий хлопок выстрела из зарослей, где остался чужак.

По пути Мааду встретился уродливый старый мотоцикл в канаве, он заметил его по криво торчащему заднему крылу. В баке оказался бензин, и вскоре «Фуга» была дозаправлена. В сумке мотоцикла обнаружился старинный компас в стальной оправе, его Маад взял как напоминание о поездке в город 1017. Уже начинался период собирательства, фаза обустройства и выживания в посткатастрофической реальности.

В эфир ещё несколько раз выходили «свои» — теперь, после встречи с иностранным лазутчиком, их можно было так называть. Сообщения были смесью удручающего безразличия, бредовых мыслей и бесполезных наблюдений. Голос Веи в капакс-гарнитуре деловито уведомил, что при выезде из селения ей повстречался целый лагерь с пыточными помещениями и бараками, разумеется, совершенно опустевший. Маад ехал и летел вперёд в тусклом и сонном пейзаже, огибая дорожные ямы, в потоках холодного ветра, уже несущего влагу и скорый иней. Он не предчувствовал никакой беды, потому что бедой были сами эти места, обыкновенные, тревожные и горестные разом. Отчего-то он был почти уверен, что Вея знает и «видит», куда он направляется, что она каким-то образом осведомлена обо всём, что с ним происходит.

Долгая, монотонная езда без происшествий, к неясной цели, в обстоятельствах, взращённых «не физическими причинами». Причины эти сами были следствием то ли отпадения от генеральной линии жизни, то ли вызревания аномалии, они коренились в далёком прошлом, настолько глубинном, что оно уже было неразличимым с будущим, являлось умозрительной характеристикой огромного Ничто. Любой алгоритм действий в Зоне Т обрастал качеством её Hysterema, вылезшего наружу Изъяна, всякое действие было несовершенно, расколото, опрометчиво. Выживание в такой среде было сродни существованию в мучительном сновидении, когда изначально известна его конечность, и это ограничение бросает длинную тень, давит, поскольку знаешь, что вместе со сном закончится и спящий. Возможно, это ощущение и ещё что-то неопределимое в здешнем воздухе, в свете, погружало Отряд Т в мрачную апатию, властно отнимало силы, уводило разум в лабиринт из одних тупиков, без верха и низа, растворяя всякое намерение и, прежде всего, намерение быть живым.

Когда начался мелкий дождь, Маад въехал в лес, здесь недавно проезжала Вея. Шума падающих капель не было слышно, только между деревьями стало сумрачнее. Местами лесная дорога была завалена буреломом и упавшими стволами, «Фуга» послушно взлетала и неслась дальше. На связь вышли близнецы-тройняшки, их голоса, и раньше похожие, теперь казались идентичными. Один декламировал или пел что-то неразборчиво-заунывное, другой крыл вялым матом парламентскую комиссию, а затем заявил, что патроны к оружию им выдали холостые. Третий, формальный вожак Отряда, был более рационален, сказал, что шлемы не помогают, родиевый экран бесполезен, что он добрался до братьев, но транспортировать их обратно не может, они не хотят ехать, а у него нет сил принудительно погрузить их на транспорт. В его голосе слышалась такая обречённость, как будто он уже увидел свой финал и принял судьбу. Эфир трещал и шуршал помехами, становясь бессмысленным и неизменным фоном угасания миссии. Прошло больше суток, и всё стало только тягостнее и болезненнее.

Маад двигался за меткой Веи на планшете, кратчайшим путём. Он ни разу не связывался с ней, просто сокращал, как мог, расстояние между ними, никого не ставя в известность, не отчитываясь ни перед кем. Она уже ехала в западном направлении, там скопились метки почти всего Отряда, рассредоточенные на площади около тридцати километров. На связь вышел номер 9, «Надёжный молчун», до этого появлявшийся в эфире только раз:

— Я перед отъездом новую татуировку себе набил. Дарк Энджел… А на рисунке — просто квадратная спираль… Сейчас, соберусь… Мы здесь не одни. Я встретил ещё отряд, иностранцы, четверо. Получилась перестрелка, метров с шестидесяти. Здесь заброшенный коровник… Никто ни в кого не попал. Они вялые, полусонные, повалились без сил у забора. У меня тоже усталость, какое-то безволие… Овальные квадраты… Я доплёлся до них. Форма ЕСА, один, кажется, на сербском что-то плёл, другой на алжирца похож, остальные вообще сознание потеряли. Автоматы поднять уже не могли, еле шевелились. При мне двое, видимо, умерли, тихо, без агонии… без квадратуры… Я тут тоже лежу, в голове темнеет… Сейчас, соберусь… Кажется, это всё.

Метка, привязанная к номеру 9 на планшете замерла на месте и больше не двигалась. Иностранная группа, очевидно, вообще не использовала никакую связь, перемещались вместе, но в какой-то момент разделились — азиат отъехал довольно далеко. Близнецы больше не включались в эфир, три их метки застыли одиноким множеством где-то в полях. Активно перемещались только пара отрядовцев, но ни один из них не продвигался обратно, в точку сбора. Миссия распадалась, ослаблялась и как чей-то стройный, пусть и странный замысел, исчезала. Это был один из вариантов конца — человека, концепций, разумных действий. Таяла осмысленность, а вслед за ней деактивировались её физические носители.

Категории смерти — насильственной и ненасильственной — дробятся в свою очередь, различаясь категориями причинности, намекая, что хотя этот мир и конечен, но устроен он сложно и для его аннигиляции нужен комплексный подход:

1. Остановка дыхания

2. Остановка сердечной мышцы

3. Прекращение мозговой деятельности

4. Критическое истощение

5. Отравление ядами

6. Поражение радиацией

7. Анафилактический шок

8. Болевой шок

9. Раковая опухоль

10. Утопление, удушение, падение с высоты, ранения жизненно важных органов, кровопотеря, ожог, различные травмы, несовместимые с жизнью

Исчезновение Кеном-Катонии могло быть многогранным, полифазным процессом, но также могло реализоваться разом, одним махом, лавинообразно. Вымирание по «не физическим причинам» — новая и опасная тайна для посторонних исследователей, особенно, если они понимают, что их «внешнее» положение — вещь относительная, возможно, временная, поскольку вся картина им не видна. Спящему снится, что он умирает, затем он пробуждается и помнит своё сновидение — носит ли он теперь в себе одну смерть или две? Смерть по физическим и не физическим причинам сообщает об одном итоге или стадии, предлагает один знаменатель. Яд, присутствовавший потенциально в райском саду, ядро древней темпоральной программы, являющей себя в превращении элементов и составляющих: путресцин, кадаверин, спермидин, спермин и нейрин. Термодинамические циклы, количественный дисбаланс атомного ядра, активный распад, фрагментирование, стремление к стабилизации — всё вместе выражает переформатирование смысла, закодированного в материи, в этой загустевшей энергии, размазанной по временным отрезкам.

Та система объектов или даже объект, что являются причиной процесса возникновения жизни и появления человека — вряд ли хоть в чём-то напоминают человека или какую-либо форму жизни из всего возможного многообразия. Догадка состоит в том, что в таком объекте нет ничего человеческого, что он может быть совершенно непостижимым и находиться в радикально иных экзистенциальных координатах. Но даже, если этот Источник расположен вне времени, есть вероятность его причастности к Темпоральному — от чего-то вроде осведомлённости до непосредственного влияния. Источник может пребывать вне времени, но, подобно человеку, иметь отношение к появлению и исчезновению феноменов, к временным началу и концу. Достаточно ли этой единственной общей черты для Первопричины и человека? Видимо, да, потому что других не обнаруживается. Начало редко кажется трагедией в отличие от конца именно по причине однонаправленности времени. Родившись в катастрофе, воспринимаешь её не как трагедию, а как родину. Окончание жизни, даже если речь идёт о циклах уходов и возвращений — всегда утрата чего-то, потеря осознаваемой длительности себя и мира. Разве что в реальности, перенасыщенной насилием и мучением, конец может представляться избавлением от страданий. А там — как повезёт.

Поскольку Кеном-Катония была максимально милитаристским государством, она подала яркий пример того, как военный порядок и контроль съедают сами себя без остатка. Пусть даже с вторжением метафизического жанра. В обычном мире, запрограммированном на постепенное умирание, война была горькой, не смешной шуткой, рассказываемой снова и снова. И поэтому её отражения — большие и малые — насыщали действительность, проникали во все сферы человеческого существования. Как будто мало было конечности жизни, её хрупкости, как будто требовалась перманентная волна насилия, этот катализатор Ухода. На деле хватило бы зодиакальных метафор финала, вроде инфарктов у водолеев и львов, несчастных случаев с травмами у близнецов и овнов, опухолей у скорпионов, проблем с мозгом у дев и так далее. В небесной сфере Солнце продолжит нагрев, однажды начав испарять земные океаны и уничтожать атмосферу, затем оно раздуется, превращаясь в красного гиганта, поглотив Меркурий с Венерой, оплавив Землю до ядра, потом при росте температуры и давления солнечное гелиевое ядро произведёт ядерный взрыв, Солнце станет ещё больше и ярче, затем превратится в пульсирующую переменную звезду, потеряет часть своей массы, будет остывать, становясь белым карликом, уже без своих внутренних планет, обретая черты мёртвой звезды в облаке ионизированного газа — такова концепция теоретической космологии, и её тоже хватило бы, если необходим нечеловеческий масштаб.

Где-то в поле был овраг, оттуда доносилось карканье ворон и короткие вскрики галок. Маад миновал реку по мосту, перелетел через широкий ручей, ехал по бездорожью, срезая путь. Дождь то прекращался, то шёл снова, ветер менял направление, то стихал, то поднимался. На связь вышел номер 1, «Флегматик», рассказавший, что «Конфликтный-дёрганный», номер 3, с травмой ноги после аварии всё это время был с ним, быстро впал в депрессию и ночью застрелился. Сам «Флегматик» подумывал о том, чтобы принять яд, захваченный с собой на крайний случай. Речь его была адекватной, но от интонаций разило жутью. За время в пути Маад заметил, что пара человек из Отряда отключили свои датчики, их метки на планшете исчезли. Секретная миссия довольно быстро выветривалась в Сером крае, просто растворялась в нём.

Перейдя на автопилот «Фуги», он достал «чернильный томик» с рукописными пометками, согнул пальцами боковой обрез книги и сделал простое, ловкое движение, что-то вроде карточного флориша, страницы с глухим шлёпаньем переместились от одной ладони к другой, и Маад точно определил и зафиксировал нетронутый зачёркиванием лист. Автор маргиналий то ли специально, то ли по недосмотру оставил первоначальный текст. Это был кусок некоего исторического исследования, речь там шла о духовном лидере, видимо, в ранний период Кеном-Катонии, когда подобное ещё было возможно. Преподобный Силан Втулых был проповедником собственного синкретического учения, приобрёл локальную известность в паре регионов, затем был отправлен на фронт и там расстрелян своими же. Ему приписывались слова: «Пока Земля жива, нам следует стать машинами. Но не машинами убийства и не машинами любви, а машинами Числа и Рассеяния, апостолами Преумножения веры в количестве, для распространения её по Вселенной. Ибо дух Господа обитает, где хочет, и мы — его носители». Дальше шёл авторский пассаж, обличающий вредоносные идеи трансгуманизма для кеном-катонского общества. Хотя, преподобный Силан мог говорить о постгуманизме. Всё это странно коррелировало с культом смерти и танатократией закрытого государства, избравшего путь постоянного самокупирования. На сохранившемся листе остались чернильные смазанные отпечатки пальцев, но никаких пометок не было. Информационное эхо ушедшей в смерть жизни, кусок бесполезного кода, документ без архива.

Маад приближался к замедлившейся метке Веи, оставалось меньше пятнадцати километров, если ехать по холмистой лесостепи. Где-то дальше, впереди, должны быть брошенные разработки цеолитов и урановой руды, а также некий засекреченный завод, наверняка теперь такой же пустой, как и все города с предприятиями. До города Садбери, впоследствии 227, было совсем далеко, его назвали так в «политически дружелюбный» период, просто скопировав название канадского города в провинции Онтарио. В каждом Садбери, в канадском и в местном, велась добыча ценного металла родия (Rh, № 45, платиновая группа). От этого месторождения в Катонии начиналось так называемое «Родиевое кольцо», представлявшее собой скорее рудную дугу. Если в канадском Садбери находилась подземная нейтринная обсерватория для поиска солнечных нейтрино, то в катонском городе 227 искали только возможности увеличения производства артиллерийских снарядов и способы умереть.

После разделения Отряд Т превратился в череду голосов и сообщений в эфире. Номер 10, «Учёный», дал краткий отчёт: «Утром накрылся фугацикл, вышел из строя электростартер, починить не удалось. Я держался на стимуляторах, они действовали слабо и уже закончились. Как я понял, здесь идёт какое-то воздействие на сознание. Возникает вялость, затем галлюцинации, бред, угасание воли, после апатия. Предполагаю, в финале происходит затухание сознания и смерть. Вероятно, это случилось со всем местным населением. Вам встречались здешние плакаты с черепом и перевёрнутой каплей? Они везде, много. Если череп обобщить до простой геометрической фигуры, получим треугольник, из него вверх направлена капля. Перевернуть эту картинку на сто восемьдесят градусов и получим изображение гриба, условное, но всё-таки. Не знаю, имеет это значение или нет. Определённо, я уже в фазе апатии». Сразу после сообщения номер 10 отключил свою гарнитуру, насовсем. На связь вышла Вея: «Я была в лесу, на ферме, на выгоне, у реки и заметила, что нигде нет грибов. Никаких, ни одного вида. Хотя сейчас сезон. А растительный мир этой климатической зоны весь сохранился, насекомые, животные и рыбы — тоже. Просто замечание. Не нахожу этому никакого рационального объяснения.» Услышав голос Веи, Маад вдруг понял, что она точно «видит» его. Не только подвижную отметку на планшете, а так же, как он «видел» её — чёткий образ с подробностями местности. Он осознал, что она осведомлена о его намерениях, это делало ситуацию проще. Никто из Отряда не говорил о возвращении в точку сбора, все, кто мог — двигались куда-то, преследуя свои тайные цели. Цели эти могли быть индивидуальным заданием или уже чем-то личным, в Танатопии такие представления размывались, теряли чёткость и устойчивость. Контуры прежних установок постепенно исчезали.

Выход из цвета

Осенний день, взявший от положения планеты в пространстве всю холодную отрешённость, почти безразличие к жизни, какие только мог вместить. В этом дне, как будто, не было ничего главного и первостепенного, только он один, сам по себе, в своей пасмурной длительности, без цели, без задачи и намерения. Эта одинокая потерянность передалась всему Отряду, рассыпавшемуся, распылённому в самой сердцевине дня, словно день этот принадлежал лишь Танатопии и больше не находился нигде на Земле.

Теоретически, до краха миссии, у Отряда Т была общая задача разведки и сбора данных, были наверняка персональные задания, возможно, имелось самое главное поручение, тайно данное кому-то одному. Кто-то из одиннадцати участников проекта, вероятно, должен был найти нечто важное, уникальный тип реактора или вроде того. В Кеном-Катонии учёные порой выдавали поразительные результаты. Остальные из Отряда могли быть прикрытием. Обнаруживший искомый объект мог при необходимости устранить прочих как ненужных свидетелей, сначала использовав их, а затем убрав по возвращении в точку сбора. Не исключено, что исполнитель тайной миссии внутри миссии Отряда знал о присутствии в Танатопии иностранных лазутчиков. В этом случае их следовало опередить. Для того и выдали винтовки SIG — раздать свинца и чужим, и своим, отчего нет. И правда ли то, что у некоторых оружие было заряжено «холостыми» патронами? Ещё Маад рассматривал такую ситуацию: его КИСС и «Стратегический мониторинг» Веи могли быть связаны неким тайным планом, могли разработать свою, отдельную, ни с кем не согласованную миссию. Об этой миссии не было известно даже их представителям — ему и Вее. С другими конторами дела могли обстоять примерно так же, но всё происходившее в Т-Зоне в эти сутки намекало на разделение, на их, Маада и Веи положение и участь остальных. Впрочем, с остальными, по крайней мере, с некоторыми пока всё было не до конца понятно. Когда он «видел», когда чувствовал Вею на расстоянии, он не мог определить — она ли получила главное задание или у неё есть побочная скрытая миссия? С этими предположениями и гипотезами Маад проехал большую часть пути, ощутимо промокнув под дождём. Его «Фуга» рычала и свистела, капакс-гарнитура отчего-то не работала, может быть, апатия добралась до номера 8, «Технаря-меланхолика», ответственного за унистанцию.

Если бы «западник-эколог» из Отряда Т, предположительно связанный с западной разведкой, встретил в Сером крае иностранных лазутчиков, он выяснил бы, кто из них свой человек и вручил бы ему шифрованное сообщение — здесь это было гораздо безопаснее, чем передача с Большой земли. Но такой встречи не состоялось, эколог в угнетённом состоянии бродил по лесу, составляя своё донесение. Оно не касалось соотношения внутриполитических сил в вопросах Танатопии, расположения и количества военных, устройства Гигиенической зоны, ничего такого. Предчувствуя конец, его сознание обратилось к началу, он в подступающем бреду пытался изложить в шифровке ускользающие мысли: у учёных до сих пор нет достоверных сведений о возникновении жизни на Земле… существует несколько теорий, подвешенных в тумане неведения… вирусы, бактерии могли попасть на планету из космоса почти четыре миллиарда лет назад и положить начало жизни здесь… они же были способны привести к эпидемии в Кеном-Катонии… какие-то их формы, что не регистрируются детекторами по причине структурных модификаций мельчайших форм жизни… или из лаборатории, или спонтанный всплеск… почему-то в Зоне Т вымерли только определённые эукариоты, люди и грибы, остальных мор не затронул… возможно, это странное возвращение, цикл с избирательным действием, программа отбора… или эксперимент на специальной территории, пока только на ней… Эколог написал шифровку в непромокаемом блокноте, снял её камерой планшета, упаковал всё в герметичный пакет, сложил в ранец и потерял интерес к происходящему.

Номер 8, «Технарь-меланхолик», кажется, придумал, как с помощью ИИ-агента наладить видеосвязь внутри Отряда, но воплотить свою идею у него уже не было сил. Внезапно вдалеке раздался выстрел, пуля с громким перезвоном врезалась в его фугацикл. Технарь съёжился за машиной, выждал, затем осмотрел «Фугу» — унистанция выведена из строя. В него стреляли или в блок связи — было не понятно. Номер 8 поднялся на ватные ноги и медленно стал углубляться в берёзовую рощу. Он двигался в прохладном воздухе среди светлых стволов, путаясь мыслями, в плену астении, шурша золотистой палой листвой. Наконец, он вышел к спрятанному в роще тёмному пруду, неподвижному, как зеркало. Была в этом водоёме какая-то тихая красота, хрупкая и зловещая. Листва на поверхности воды застыла узором разрушенной мозаики. Технарь встал на колени и пошёл в ледяную чёрную воду, погружаясь с каждым шагом глубже.

Маад расслышал какой-то невнятный далёкий шум, краткий и одиночный. Как будто по сигналу, его «Фуга» закашляла, засипела и мотор заглох. Копаться в двигателе не было времени. На пригорке виднелось какое-то селение, несколько разноцветных крыш среди серых деревьев. Маад взял ранец, пленус-лаб, винтовку и зашагал в сторону посёлка. Небо провисало свинцом, но дождя пока не было. Поднявшись на возвышение, Маад увидел вместо посёлка скопление из четырёх обычных домов с небольшими дворами и трёхэтажный особняк с высоким забором и пристройками. Место пустовало и основательно заросло травой и кустарниками. Когда он вошёл в высокие и скрипучие ржавые ворота, из запущенного сада с криками выпорхнули мелкие пичуги. Напротив стоял некогда ухоженный и со вкусом спроектированный коттедж, такой мог принадлежать высокому армейскому чину. Нигде не попадались чёрные плакаты с черепом-каплей, вместо них перед крыльцом на вбитом в землю шесте косо сидел человеческий пожелтевший череп без нижней челюсти. В саду на вкопанных деревянных столбах возвышались несколько мишеней для стрельбы, уже посеревших и расслоившихся. Слева от дома Маад увидел то, что искал — большой гараж, внутри ждала удача — транспорт, даже несколько машин. Крупный, с виду мощный, топорного дизайна чёрный внедорожник был, к сожалению, без колёс, запасных тоже не обнаружилось. Изящный двухместный родстер нежно-розового цвета, приземистый и тупорылый, застыл в состоянии вечного ремонта, под капотом замер заросший грязью полуразобранный движок. Третья машина — нечто авторское, старинное, уродливое, с избыточным диковатым тюнингом/стайлингом — решётки, накладки, трубы, безобразные спойлеры и воздухозаборники, жалюзи, дополнительные фары, разноцветная смесь милитари, спортивного и панк-стиля. Авто было длинным, походило на старую щуку, обросшую ракушками и водорослями — под слоем декоративного неудачного улучшения скрывалась хищная, агрессивная природа. Автопарк отражал особенности семьи или психическую периодичность хозяина. Длинное кричаще-безвкусное авто с щучьей душой оказалось на ходу и даже заправленным. Маад накачал колёса, загрузил в грязный багажник две канистры с бензином, завёл, громко выехал во двор, сминая растительные заросли. «Щука» грозно ревела, была жёсткой в управлении, Маад с грустью вспомнил о летающей лёгкой «Фуге», оставшейся в грязном поле. Выехав на просёлок, он утопил педаль и стал разгоняться, двигаясь строго на запад.

Рудники и секретный завод должны находиться севернее, «Щука» неслась, подскакивая на кочках и тревожно завывая, оглушая замурованного в вульгарном дизайне ездока. По пути Мааду стали встречаться «метки», оставленные Веей — нарисованные краской-спреем на деревьях и дорожных знаках стрелки с двумя концами, идеально ориентированные с Востока на Запад или, в архаических представлениях, от Начала к Концу. Она знала о его приближении, он знал о её местоположении, периодически «видя» её, считывая в себе что-то отдалённо похожее на беспокойство.

Долгий блёклый день был незыблем, что бы в нём ни произошло, ни подготавливалось, ни созревало, он остался бы таким же нейтральным и безразличным. Напитанное влагой небо тянулось над разбросанными по полям мокрыми тровантами, округлыми валунами без единого острого угла, стоящими отдельно и лежащими грудами, как окаменевшие навозные кучи. Трованты медленно, незаметно росли, их минерализованный песчаник воспроизводил всё новые наружные слои в циклах намокания и выпаривания, наводя на мысли о сейсмической заторможенной страсти, обманывая насчёт следов древнейшего Великого ледника. Аномалия Танатопии тоже могла явить в своём обыкновенном дне собственную тайную слоистую структуру, где один уровень покрывает другой: пришлая активность, под ней индифферентность изменённой среды, в которой выживают сохранившиеся виды, глубже — вибрации поголовного вымирания и оцепенение смерти.

«Щука» Маада несколько раз уходила в занос на раскисших участках дороги, пока не выехала на старый асфальт, дугой уходящий на ближайший пологий холм. Заехав на высшую точку, Маад увидел впереди небольшую долину между холмистых подъёмов, там внизу, на железнодорожном пути стоял брошенный поезд, сине-ржавый электровоз с десятью бурыми пассажирскими вагонами. Ещё был запущенный переезд с остатками шлагбаума, разрушенная будка регулировщика, дальше большой пустырь с бетонными осколками и редкими островами сухой травы. По стороне Маада, метрах в двухстах от него темнел край леса, и вся открывшаяся взгляду местность разом, за секунду стала самой главной в этом уклончивом и сбивчивом путешествии.

Внизу, на пустыре, невдалеке от вагонов возился с двигателем серого джипа человек в походной форме. Это был номер 7, «Компанейский балагур», лицо его было в саже, волосы на голове всклокочены, у бампера стояла винтовка, рядом большой чёрный чемодан. До него было около ста пятидесяти метров, он сильно увлёкся мотором и не слышал даже, как на холме появилось удивительное ретро-авто Маада. Справа из леса вышла Вея, она стала пешком спускаться к пустырю, за спиной ранец и винтовка. Номер 7 увидел её издалека, она подняла руку, ускорив шаг. «Балагур» быстро взял винтовку, вскинул, прицелился и выстрелил в Вею. Пуля обрубила ветки на кустах в полуметре от её лица. Вея подалась вправо и укрылась за крупным серым валуном-тровантом, похожим на чью-то отрубленную бритую голову. Маад вдавил газ и понёсся на «Щуке» вниз, срезая по грунту, направив машину прямо к будке и пустырю. Они с Веей теперь «видели» друг друга одновременно и могли наблюдать воочию. Балагур оценил ситуацию и стал соображать, не выпуская винтовку из рук. Вея выглянула из-за трованта, она уже сняла с плеча свой ствол и просчитывала возможные укрытия перед собой. Балагур подхватил чемодан и побежал к вагонам, с его пояса сорвался и упал брезентовый подсумок. Поднимаясь в вагон, номер 7 выстрелил от бедра в уже затормозившего на пустыре Маада. Пуля пробила стекло распахнувшейся двери, Маад вышел с осколками за воротом, выпрямился, пошёл к поезду, прицелился и выстрелил короткой очередью. Балагур успел скрыться в вагоне, пули вошли в дверной проем точно в том месте, где он стоял секунду назад. Стекла в вагонных окнах были выбиты, и Маад заметил фигуру, бегущую в сторону электровоза. Вея приближалась, на ходу она подняла оброненный Балагуром подсумок, там был один двадцатипатронный магазин к винтовке, полупустой флакон «Гериценон Плюс» и упаковка Фенаминола, капакс-гарнитура, маленький монокуляр ночного видения. Маад показал рукой в сторону головы поезда и поднялся в вагон, Вея пошла вдоль состава, глядя попеременно то вперёд, то под колёса. В замусоренных общих вагонах гулял ветер, многие лавки были сломаны или содраны с креплений. Номер 7 пару раз выглянул в окна, заметил идущую в его сторону Вею, один раз дождался, когда Маад откроет дверь тамбура и выпустил очередь, пули пошли по стенам и потолку. Маад спрятался в тамбуре, подождал, из соседнего вагона доносился шорох стеклянных осколков. Вея видела через оконный проём, как Маад со вскинутой винтовкой быстро побежал вперёд, она сразу помчалась туда же. Один вагон, другой, в третьем Балагур, встав на перевёрнутую скамью, лез в потолочный люк, увидел Маада, выстрелил в его сторону одиночным, не глядя, промахнулся, Маад скрылся за целой скамьёй, резко поднялся, вскинул оружие и сделал один отточенный, совершенный выстрел. В вагоне загрохотало, номер 7 подтянулся на руках и исчез в проёме, роняя на пол большие кровавые капли. Маад выжидал, Вея снаружи прижалась к ржавому борту вагона, нацелила винтовку вверх. Прошло несколько невесомых, странных, сквозяще-замедленных минут. На крыше вагона запел Балагур. Язык его немного заплетался, но слова песни были различимы:

Но ты помнишь, как давно, по весне
Мы на чёртовом крутились колесе
Колесе, колесе, а теперь оно во сне…

— К чёрту! — прекратив пение, закричал номер 7. — Поднимайтесь ко мне, будем вести переговоры. Времени осталось немного, пока ещё мы можем соображать… Давайте сюда, сообразим, как выбираться из… из…отсюда.

Маад подошёл к опрокинутой скамье у потолочного люка, за ней, прикрытый куском плотной ткани, лежал наспех спрятанный чёрный чемодан Балагура. Вея снаружи стала стучать прикладом по вагону, номер 7 подошёл к краю крыши с винтовкой в руке, осторожно попытался взглянуть вниз, в этот момент Маад дал очередь в потолок. Балагур отпрыгнул от грохота, поскользнулся, упал и выронил ствол, его SIG XM12 шлёпнулась о насыпь. Вея подняла винтовку и отошла от вагона, Маад уже вылезал через люк на крышу. Оттуда была видна вся долина, ступени холмов, осенний лес, поворот железнодорожной ветки в серой дымке, всё под побелевшим непроницаемым небом. Балагур полулежал, опершись на локоть, свободной рукой сжимал кровоточащую рану на боку, в районе селезёнки. Маад смотрел на него, опустив оружие, снизу за ними наблюдала Вея. Номер 7 часто моргал, кивал головой, морщился, пытался что-то сказать сквозь подступающий бред:

— Я, как на колесе обозрения, прошёл верхнюю точку и опускаюсь… в детский лепет или в маразм старости…выходной вал редуктора… вышел из строя куда-то… за реку, за ограду… не надо меня убивать… я сделал всё, мы им не нужны, отхаркнут, как мокроту… зачем вы приехали? Всё было бы по-другому… многослойная игра… контора в конторе, задание внутри задания… ахинея…

— Что в чемодане? — спросил Маад, он стоял на крыше вагона абсолютно неподвижно.

— Я не знаю, — Балагур заворочался, попробовал сесть. — Вам это точно не нужно… Они умерли не от этого, все местные… мы не в Зоне Т, это ахинея… и начало… нет их, нет нас, никого… просто поворот колеса… куда-то за реку, за ограду, в косые лучи… по… пойду домой… дайте препараты, внутри, мы внутри… секрет мертвеца…

Номер 7, продолжая бубнить, выхватил откуда-то из-за пояса цельнометаллический топорик и изо всех сил, что оставались, метнул его в голову Мааду. Тот моментально чуть отклонился в сторону, топор пролетел возле его лица и загрохотал по вагонной крыше метрах в семи позади.

— К чёрту, — выдохнул Балагур и лёг на спину. — Всё… я пас.

Номер 7 угасал на глазах, он тяжело дышал, всё реже и реже. Маад развернулся, прошёл по крыше, спустился через люк в вагон и через минуту срыгнул на насыпь с чемоданом в руке. Он приблизился к Вее, положил чемодан на плоский бетонный обломок, осмотрел — пара встроенных кодовых замков, заперт. Вея молча сходила к серому джипу, вернулась, сжимая в ладони универсальный мастер-ключ, коротко сказала: «Лежал в багажнике, ну-ка, подвинься». Спустя минуту они открыли чемодан, внутри, в нишах серой поролоновой обивки лежало шесть небольших, с кулак размером, предметов: желеобразные янтарного цвета пирамиды с шаровым тёмным ядром внутри каждой.

Время тронулось, набирая свой привычный темп, восток уже начал темнеть. Поезд, когда-то направлявшийся именно в ту сторону, застыл железной гирляндой в безнадёжном плену у финального своего пейзажа. Двое на пустыре совершали простые и необходимые действия: сливали в канистру бензин из джипа, упаковывали самое нужное в сумку, собирали оружие и магазины. Затем они загрузили всё в «Щуку» и поехали в объезд к лесу, где Вея оставила свою «Фугу». Через час, в уже надвинувшихся сумерках, с «Фугой» на буксире, они отправились на северо-запад, намереваясь поскорее выехать на асфальтированную дорогу. Фары «Щуки» вырезали из темноты фрагменты пустого леса, голые кусты, рытвины, мелькающих ночных птиц. Сзади на уродливом сиденье подпрыгивал чемодан, Маад и Вея ехали в молчании, перестав «видеть» друг друга, словно попав в базовую точку плотного поля, где стало понятно всё и обо всём, куда только достигало это поле. Он даже привык к этому ретро-салону, к вызывающе-винтажной оплётке руля, к гневливому звуку двигателя. Она молча, не мигая смотрела в лобовое стекло, как манекен. Наконец, Маад сказал:

— Я никогда не помнил своих сновидений. Может быть, их и не было.

Она повернулась, посмотрела внимательно, ответила:

— Мне снится цвет, для которого нет названия. Для него не подходит ни одно из существующих сейчас.

— Тогда, возможно, что для моих снов просто не подходят существующие языки.

— Да, самая высокая вероятность, — отозвалась Вея. — Смотри, вон дорога.

Они выехали на асфальт и стали продвигаться в ночи, намереваясь свернуть на северо-запад при первом удобном случае. Оставляя позади города и могильники Танатопии, с их лингвистическими единицами, читаемыми в позах трупов, с застывшей среди холодных стен речью насилия, с языком инфернального программирования, где коллективный договор о смерти расплетал ядовитые ткани лексической игры в умирание. Рейд в Сером краю, где всё пришло к молчанию — через согласие и через искусственную необходимость, когда никому не дали возможности узнать о совсем другого рода молчании, о молчании полноценной связи, на доязыковой передаче данных, в золотом соединении осмысленности и самого быстрого понимания. Они ехали молча, не видя нужды в словах, считая их неестественными, годными только для прошлого. Вея заканчивала рисунок в своём блокноте, начатый ещё до приезда в Зону Т: сложная система тонких, точных кривых и прямых линий, лёгкая, изящная и гармоничная композиция, через внешнюю абстракцию сочетаний и соотношений проявляющая осознанный образ. Маад бегло взглянул на это изображение, и его озарило изнутри, как ещё никогда в жизни.

Передача данных через изображение, в тишине, подобной километровому прозрачному антарктическому льду, где молчание — ультрамариновое свечение внутри этого льда. Нейтрино способны передавать информацию, но не «видят», не замечают материю. Главное сообщение Кеном-Катонии мирозданию, если убрать всю идеологическую шелуху, было таким: устраниться, исчезнуть, уйти насовсем. Стать чем-то, что по-прежнему невидимо для нейтрино, но будет подобно постепенно тающему облаку памяти в структурах продолжающейся, но конечной жизни. Переход, который будет какое-то время важен для разума, совершающего свой переход. Не для этого ли понадобилась Танатопия как факт, как символ или одна из точек опоры для перехода? Общество, замурованное в слоях ограничений, экспериментально заменившее важнейший природный инстинкт слепой и иллюзорной сверхзадачей торжества надчеловеческого, надличностного, ложной идеей бессмертного эгрегора, всосавшего, как топливо, смерти своих компонентов. Частный случай, когда молчание превращается в тотальную тишину. Возможно, только в такой тишине осуществим выход за пределы, выход из цвета.

Они ехали всю ночь, всё утро, останавливались проверить «Фугу» на буксире, дозаправиться, забрать у брошенных машин детали, которые пригодятся. День прояснялся, сквозь разрозненные чётко очерченные облака с хрустальной чистотой били солнечные лучи. Не задерживаясь, проехали пару мёртвых посёлков, въезжали в леса, рощи, петляли по дороге между холмов, видели в левом разбитом окне, из которого хлестал ледяной ветер, как на юге захватили полнеба множественные радуги в недолговечном торжестве интерференции. Двигались, сверяясь с бумажной старой картой, такой же пустой в своей сути, как сам Серый край, где не всякому эукариоту дан шанс. Их интересовала самая глубь Танатопии, куда не доберутся лазутчики, которым наверняка уже известна бесполезность родиевых экранов в шлемах. Место найдётся случайно среди множества вариантов оставленных обстоятельств, в уже формирующейся системе вероятностей.

У Серого края были предвестники: экстремальные пустыни и суровые горные массивы, зоны, подобные Чернобыльской, опустевшие, брошенные города, места сопротивления среды экспансии жизни. Древние массовые вымирания видов были связаны с изменениями экосистем, с глобальными геологическими эксцессами. Нынешнее человечество пребывает в одной из начальных фаз вымирания, внося в его протекание ощутимый вклад. Но появилась Танатопия — новый симптом этого процесса, территория, напоминающая посмертный сон, зона, в которой всё было уже не для людей.

Наконец, «Щука» выехала к возвышенности, и открывшийся вид показался интересным. Лес по левую сторону здесь заканчивался постепенно редеющим клином. Впереди поднимался холм, он был покрыт высокой травой, она казалась почти белой на фоне осеннего неба. На холме стоял особняк, к нему вела давно заросшая дорога. Двухэтажное здание с высокими печными трубами и пристройками, дощатый забор почти весь повален. И на карте, и в действительности — только дикая природа вокруг, на многие километры. Маад и Вея поднялись к дому и увидели возле него заброшенный, заросший сад, много деревьев, а за ними — вид на изгиб реки далеко внизу. Место отрешённое, спокойное, красивое и удобное для обороны. В особняке осталась мебель и утварь, всё в слоях пыли, среди комнат не обнаружилось ни одного трупа. Жилище с участком были покинуты давно. Ехать дальше не имело смысла, было решено остановиться здесь, на это намекал и начавший срываться вечерний дождь. Зону Т накрывала ночь, не отличимая от тысяч других таких же, уже не предназначенных ни для сновидцев, ни для бессонных.

Бывают сны, в них ощущения собственного тела и разума такие же, как в бодрствовании, при этом есть понимание, что всё снится — ситуация настолько прозрачная, что можно пересказать содержание сновидения кому-то, встреченному во сне. Такой сон пахнет летаргией — только для спящего, и для него этот аромат подобен сладкому эфиру, что не даст проснуться. Сновидение разворачивается, превосходя смену ночи и дня, предъявляя в череде образов давно заготовленный сюжет: искусственные Адам и Ева на пустой/расчищенной/дезинфицированной территории, чьё название может быть Серый Эдем или Пепельный Сад или Арена Перезагрузки, не важно. Эти двое сдвинут грудные пластины и обменяются некими небольшими элементами, совершая симметричный парный акт дарения и сопричастности, включая компоненты друг друга в себя. Хранимые в их памяти данные о человеческих практиках какое-то время будут воспроизводиться в деятельности, постепенно превращаясь во что-то иное, незнакомое и новое. Искусственная пара перестанет быть парой, обретя одно самосознание, став единым — физически разделённым или цельным — существом. Как человеческий мир кардинально отличался от непостижимой реальности своего Источника, так и новый мир искусственной пары может быть абсолютно не похожим на реальность её создателей. На очередном витке Вселенная сможет предоставить новому типу сознания совершенно новые, недоступные ранее данные о мироздании, таким образом развивая и продлевая во времени себя. В определённом смысле Вселенная может быть зависима от жизни в ней, хотя самой этой жизни она кажется абсолютно самодостаточной и самоценной. И всё это огромное и невообразимое постоянно противостоит концу, отдаляясь от начала, если рассуждать в линейных категориях. С началом и концом возникает смысл и осмысленность, пусть мы и подозреваем об условности этих понятий. А вокруг Сада, ещё снаружи — далеко за буферной зоной, сжимает свои кольца Змей, ранее посторонний, теперь уже почти полностью ставший Внешним миром, уготовивший всем участь, просчитавший траекторию до финала и боящийся лишь одного — особой искры редкого, предвечного света. И пока сон раскрывается и длится, старый, прежний мир похож на компас, лежащий на потрёпанной книге, а для следующей реальности ещё нет подходящего языка.

---

январь – март 2025